Читать книгу - "Джек-потрошитель с Крещатика - Лада Лузина"

— А у моего деда по маме, — не ударила она в грязь лицом, — была фамилия Печуй-Хмельницкий. Так мама рассказывала: деда как-то сильно бухнул с друзьями и забрался на памятник к Богдану Хмельницкому, уселся вместе с ним на коня… Все, естественно, в шоке. Милиция его оттуда снимает, а он им: «Имею законное право почтить таким образом родного прадеда!» — и предоставляет им паспорт. Менты читают «Хмельницкий…» — делают «ой!», извиняются и отпускают, — внесла свой вклад в традицию Чуб. — Так что с Проваллям? — она снова запрыгала, теперь уже исключительно с целью «сугрева».

— О Провалах существует много легенд… Одни говорят, что это ход на тот свет, другие — что ход в иной Киев, третьи — про пещеру желаний, которая всегда дает тебе то, что ты хочешь. Но если Третий Провал существует, точно я знаю одно: туда не стоит ходить!

— Почему? — Даша, уже согнувшая колени для очередного прыжка, замерла.

— А почему возникла сама легенда о Третьем? По мнению слепых, не только улица Козинка, но и Думская площадь, на которой стоит сейчас цирк, издавна именовалась Козьим болотом… а болото, по определению, может засосать тебя вовнутрь. Так и про Третий Провал говорят, мол, он не отпускает обратно. Есть ведьмы, которые верят в него. К примеру, моя прабабка Ольга верила. Она говорила: веды утверждают, что Третьего Провала нет лишь потому, что никто его не видел. Но дело в другом: ведьм, увидевших Третий Провал, не видел больше никто, никогда! Они остаются там навсегда… Так говорила моя мудрая бабка, — Акнир перешла на декламацию восхваления, — и сама Великая Мать внимала ей. И пусть род мой великий и мудрый будет прославлен в веках, ибо все женщины в нем были как отборный жемчуг в ожерелье царицы!

— И мой род пусть будет прославлен, — присоседилась Даша на всякий случай и выпрямила колени. — Правильно?

— Правильно. Знаешь, откуда у слепых выражение «О покойниках либо хорошо, либо ничего»? От празднования Бабо́в-да-Дедо́в, когда даже слепые помнили, что в особые дни к ним приходят все их предки и нужно непременно уважить их, принять, накормить, похвалить. В эти дни вся родня собиралась, садились за стол и вспоминали подвиги, благие дела и добрые качества своих усопших. Чем больше вспомнишь, чем лучше похвалишь — тем больше они будут помогать тебе в твоих повседневных делах. Не похвалишь — сама знаешь…

— Жаль, я никого кроме дедушек-бабушек не знаю, даже имя ближайшей прабабки, — вздохнула Даша. — Но я верю, все мои бабки — были суперстар бабки! И пусть они мне помогут и покажут Третий Провал! Хоть, знаешь… — она задумчиво потеребила свой пухлый нос, — сегодня у меня было такое богомерзкое чувство, будто мы уже провалились в Провалля… Будто нас уже как бы и нет… это из-за встречи с некромантом, наверное… Ой, что это такое? Ты видишь?!

Она изумленно огляделась. Во всех окнах темных домов — и в маленьком домике-хатке напротив, и в большом деревянном доме чуть выше — в одночасье зажглись огоньки: один или сразу несколько, застывшие и двигающиеся — похожие на мерцающие огни светлячков, чудом залетевших в городские квартиры.

— Душки в гости пришли, — с теплотой в голосе пояснила Акнир. — Людям в домах их не видно. Но если заглянуть с улицы через окно…

— А давай посмотрим!.. — загорелась Даша Чуб и шагнула к дощатому забору одноэтажной хатки, но замерла на полушаге, уставившись вдаль — туда, где вдалеке уже маячило их собственное временное пристанище. — Ты видишь это?

В окне их комнаты тоже зажегся мерцающий свет.

— Бежим! Скорее… — припустив что есть силы, Чуб промчалась к двухэтажному желтому дому, заглянула в окно первого этажа и увидала внутри темный силуэт молодого человека.

— Привет, ты уже здесь? — сказала Акнир, открыв дверь их меблирашки.

Снятая в целях все той же конспирации, носившая незаслуженно ласкательное прозвище меблированная, комната с хозяйским отоплением представляла собой жалкое зрелище: отклеивающиеся от сырости голубые обои, занавешенное ситцевой тряпицей окно, одна железная кровать на двоих. Здесь, в пропахших кислой капустой и подгоревшей жареной рыбой частных меблированных комнатах мещанки Нимфодоры Кукишикиной жили самые бедные из цирковых: бородатая Пепита вместе с единственной любовью ее жизни — кенаром в плетеной клетке, клоун Клепа, два жокея, униформисты, ламповщики, конюхи. Анна Гаппе с мужем уже снимали номера порядком лучше. Сам господин Альберт жил в «Национале». А Мистрисс Фей Эббот, бравшая, по слухам, за выход аж пятьсот рублей серебром, сняла номер в наилучшей из киевских гостиниц — расположенном рядом с цирком «Гранд-Отеле» с электрическим светом.

Впрочем, после того как Акнир отпугнула заклятьем всех тараканов, клопов и мышей — Чуб смирилась с неудобствами. А появление нового необычного друга и подавно сделало их унылый меблированный мир разноцветно-волшебным.

Пол меблирашки был завален изрисованными бумагами, картонами, клочками ткани. А на полу, под скупым светом керосиновой лампы, сидел человек в ярко-желтых гамашах, в черном сюртуке со свежим белым воротничком и тонким галстуком под острым, измазанным зеленой масляной краской носом и увлеченно ел из миски кутю с маком и медом.

— Что ты ешь? Ты на подоконнике взял? — набросилась на него с порога Акнир. — Это не для тебя поставлено, а для…

— Покойников. Знаю. Но я уже близок к ним… такой голодный, что боялся: вот-вот начну есть собственные краски. Вчера я съел хлебный мякиш, который употребляют для стирания угольных контуров!

Молодой человек отставил пустую плошку, удовлетворенно вздохнул и тут же привычно потянулся нервными пальцами к простенькой деревянной шкатулке, в которой Чуб хранила свою бижутерию из блестящих искусственных камешков. Начал быстро, бездумно раскладывать их на полу словно пазл.

— А чего ты такой довольный? — спросила Даша, снимая потяжелевшие от грязи ботинки.

— Шуман наконец заплатил за эскизы, 40 копеек за штуку! Будем шабашить! Я Клепу за чаем послал с булками и колбасой-кровянкой… у нас будет роскошный чай!

— Землепотрясно! — обрадовалась голодная Чуб.

— Не успел деньги получить, как шабашить? Мотовиловка — твоя деревня! — Акнир демонстративно уткнула руки в бока, как хрестоматийная сварливая «жінка». — А завтра опять побежишь пальто в заклад отдавать? Ты хоть башмаки починил на те деньги, что я дала тебе в среду?

— Я все верну.

— Я не спрашиваю, когда ты вернешь, я спрашиваю, починил или нет? — Акнир бесцеремонно подняла ногу в желтых гамашах, сурово изучила подошву с заплаткой и одобрительно кивнула.

Она сразу взяла на себя опеку над Врубелем — а это, к слову, был именно он. Трудно сказать, как так вышло, но стоило двум фальшивым француженкам устроиться в цирк и свести знакомство с бесприютным художником, они сошлись сразу и коротко. И невысокий, изящный, как английский жокей, беловолосый и голубоглазый поляк-полукровка, казавшийся по масти и стати родным братом блондинок-«сестер», стал их постоянным наперсником, с которым они делили досуг, колбасу, деньги, а порою и кров.