Читать книгу - "Сорванные цветы - Наталия Левитина"

Внезапно Катерина поняла, что кто-то движется рядом с нею уже приличный отрезок пути. Она вздрогнула, отпрянула, обернулась. Рядом шел Ник Пламенский. Черные волосы развевались, взгляд был сосредоточен. Катя остановилась, удивленная и растерянная, ее сердце тут же запрыгало в стремительном канкане. Музыкант тоже остановился.

Ради власти и славы

крепости приступом брали,

города осаждали

ради казны золоток...

Но Касела желанна была

лишь своей красотой.[2]

Произнеся эти слова, Ник сунул руку под пальто и вытащил белую розу на длинном крепком стебле. Белый бутон тут же превратился в аэродром для лохматых снежинок. Ник протянул розу Катерине, кивнул и через секунду уже растворился в толпе. Изумленная Катя осталась стоять на тротуаре с пакетом в одной руке, нежным цветком в другой и полным смятением в душе.

– Ух, какая куколка, – сказал ей незнакомый мужчина, обернувшись. – Красотулька!

Бомжиха Саратога перебирала коричневыми грязными пальцами картофельные очистки и смятые картонные пакеты. Она сидела внутри огромного мусорного контейнера, сквозь шесть квадратных отверстий которого виднелось бледно-голубое зимнее небо. В контейнер вываливали мусор жители близлежащих домов.

Саратога не помнила, когда прицепилось к ней такое замысловатое прозвище, не знала, что оно обозначает, но не протестовала. Саратога ничем не хуже Маньки или Светки, или, например, Манон, как звали подружку, с которой она делила ночью рваный матрас в подвале. Ей было сорок лет. Но событий и происшествий в жизни Саратоги хватило бы на десяток человеческих жизней, поэтому она выглядела на все восемьдесят. Сморщенное лицо напоминало подмороженную картошку, а беззубый рот беспомощно шамкал, обнажая вялые десны. Несмотря на отталкивающую внешность (она производила на женщин и мужчин, переворачивающих ей на голову мусорные ведра, впечатление полностью деградировавшего существа), Саратога испытывала необъяснимо трепетное отношение к любым проявлениям жизни. Эта трепетная нежность выражалась в основном в уменьшительных суффиксах, которыми она щедро украшала прилагательные и существительные.

– Бумажечка, – бормотала она, – развернем-ка ее, а в ней... а в ней... косточки... Косточки вкусные... вкусненькие, вкуснейшие... у-у-у, прокисли... Быстрее надо выбрасывать, господа хорошие... что тянуть-то... Коробочка... коробушка... коробчоночка... так-так... Селедочка!.. Вот здорово-то, Саратоженька, селедочкины косточки тебе достались... тряпочка какая-то... так-с... О! Халатик! Почти неношеный, разве что дырочка тут и туточки, и тут вот... на половую тряпочку, видимо, отрезали... И пожалуйста, не жалко, пользуйтесь на здоровье... мне и так сойдет... халатик...

Добродушное бормотание целыми днями сопровождало археологические поиски Саратоги. Она умилялась огрызкам, в которых копошилась, и благословляла людей, предоставлявших ей поле деятельности. Когда кто-нибудь, вздрогнув от неожиданности, кричал на нее, испуганный внезапным появлением из контейнера седой головы в замызганной шапке-ушанке, Саратога благожелательно мычала в ответ, ощериваясь беззубой улыбкой, и провожала обидчика мутными глазками.

– Ну, иди, иди с Богом, – бубнила она, – напугался, бедняжка... ну, прости, сердешный, виновата... Что ты тут принес... апельсиновые шкурочки... так-так-так... Печеньице!

Когда в последний раз в ее обеденном меню фигурировала тарелка горячего супа, а не плесневелый хлеб, вонючий селедочный остов, почерневшая банановая кожура? Она не помнила. Луч памяти освещал в темноте прошлого только последние одну-две недели, остальное растворялось во мраке. Может быть, когда-то она была девчонкой с косичками и играла в мяч и классики? Или женщиной в платье, приличных туфлях, с прической? Нет, Саратога ничего подобного не могла припомнить. Словно так и родилась она дрожащим существом в нижнем белье из завязочек-тряпочек-обрывков, в латаном грязном пальто с оторванной подкладкой и предательски свисающим до земли ватином, в дырявых разъезженных валенках.

Наверное, когда-то у нее были значительные цели, например сбор пустых бутылок. Но высота жизненного полета неумолимо снижалась, цели мельчали. Теперь собратья, которые охотились по кустам за стеклотарой, казались ей гигантами духа – сильными, целеустремленными, энергичными. Ее же интересовало одно: наполнить желудок, уползти в подвал и уснуть на матрасе под ржавой трубой. А утром – снова в привычную атмосферу овощных обрезков и рваного тряпья. Это была ее жизнь. Благо помойки стали богаче и разнообразнее, а собаки и коты – жестокие конкуренты Саратоги – в ужасе шарахались от нее, стоило громко зашипеть и скорчить физиономию.

Подслеповатые глазки нашарили в углу что-то необычное. Саратога подползла ближе. Это был объемный красочный пакет.

– Диво какое, – зачарованно прошептала бомжиха, – собачки...

Три щенка выглядывали из плетеной корзинки. Саратога заглянула внутрь пакета и охнула от изумления. Там лежало что-то мягкое, пушистое, меховое. Саратога извлекла на свет песцовую шапку с помпонами. Она не помнила, как называется этот мех, но его прикосновения были удивительно приятны и нежны. Саратога по-детски радостно захихикала, стащила свою засаленную ушанку, напялила шапку и завязала деревянными пальцами помпоны. Неземное блаженство охватило ее. Отмороженные уши утонули в тепле, щеки ощущали невесомые прикосновения длинного меха. Саратога засмеялась от радости во весь голос и с удивлением прислушалась: получилось похоже на бульканье воды в чайнике...

Тело скатилось с обочины пригородного шоссе. К утру его наверняка засыпало бы снегом, но именно в этом месте закончился бензин у фиолетовой «пятерки». Водитель Коля Туркин, обдуваемый морозным снежным ветром, метался около умершего автомобиля, отчаянно жестикулируя, призывая коллег поделиться стаканом топлива. Когда он заходил на сорок восьмой круг, фары встречной машины выхватили из снежного мрака что-то рыжее внизу, сбоку... Водитель пригнулся, присмотрелся и увидел рыжую шубу и красный шарф. Следующему автомобилю уже не удалось беспечно проскочить мимо – Коля бросился прямо под колеса, предъявил труп на обочине, слил бензин и помчался к ближайшему телефону...

Если раньше Андрей Пряжников спал только четыре часа в сутки и даже когда спал, испытывал чувство вины, то теперь к черным кругам под глазами прибавилось еще и нервное подергивание щеки. Пятой жертвой маньяка стала московская школьница Елена Волчкова.

Мать четырнадцатилетней девочки, которая в пять утра приехала на опознание, накинулась на Андрея с кулаками – не потому, что знала: он в числе прочих занимается (бесплодно) делом маньяка, а потому, что он стоял ближе всех. Андрей вышел в коридор и врезал ладонью по стене. Беззвучно возникший из-за угла полковник Скворцов мрачно заметил:

– Чем стены дробить, лучше бы ты занялся делом. В семь утра идем к шефу.

Шеф Анатолий Федорович, как обычно, брызгал матом, но не было таких слов, которые могли сейчас выразить отношение Андрея к самому себе. Наверное, он был слишком восприимчив. Не испытывая отвращения или страха, Андрей с профессиональным хладнокровием проводил эксгумацию трупов или рассматривал изуродованные человеческие останки. Но его профессионализм кончился, а самообладание улетучилось, стоило Андрею увидеть глаза матери, у которой убили ребенка. Не один Пряжников занимался таинственным убийцей, целая комиссия опытных детективов зарабатывала себе язву на этом деле, но совестливый сыщик чувствовал себя так, словно в роковую ночь именно он мог спасти Лену Волчкову, защитить ее от маньяка, но не сделал этого из равнодушия или нежелания.