Читать книгу - "Нешкольный дневник - Антон Французов"

— Одевайтесь! — повторил я. — Как бы майор со страху не протрезвел, а тогда их быстро отпустят из «дурки»! Но как повезло, как повезло!

Через несколько минут мы уже загружались в блядовозку к ожидавшему нас Вите. У того стучали зубы.

— Как., это? — спросил он, с изумлением оглядывая девушек. — Вас так быстро… или?..

— Или! — ответила ему Олеся. — Поехали!

С тех пор в фирме меня прозвали «санитаром». Этот случай придал мне популярности, и только мысль о том, что Мефодий и Кирюха могут найти меня и посчитаться… впрочем, они были действительно в очень пьяном состоянии, а впечатление от того, что ты просыпаешься в психушке, обещает быть незабываемым. Они меня толком не вспомнили. По крайней мере, такой вывод я вынес из следующих — не очень скорых — встреч с ними.

Ильнара Максимовна хохотнула озабоченно:

— Лихо ты это, Рома… сразу видно, молодой, горячий. Напролом попер. Весело, однако: они вам — «прием», а вы им — прием у психиатра. -

Геныч вышел на работу тогда, когда я считался в фирме самым удачливым охранником. Охранник — это такая мягкая замена предосудительному в широких кругах слову «сутенер». В мою бригаду рвались все, и недовольна была только толстая Василиса, да и то по той простой причине, что формат ее задницы не всегда соответствовал количеству свободного места на заднем сиденье: одно дело, когда сзади сидят только две-три девочки, а когда их пять? Пришлось Василиске садиться на строгую диету.

С диеты Василиски и выхода на работу Геныча началась самая спокойная и, пожалуй, счастливая полоса моей жизни. Наверно, я просто сумел почувствовать себя этаким равнодушным мерзавцем, умевшим красиво подчеркнуть свой цинизм в отношении к трем «Ж». Нет, не к тому, о чем вы подумали. Три «Ж»: отношение кжизни, женщинам ижалости. Эта последняя — жалость как чувство, как одна из возможных составляющих твоей души — вызывала у меня особое презрение. Я уже видел, как могут жалеть меня. Даже эта дама, так называемая лучшая подруга моей мамы, Ильнара Максимовна, не могла сделать этого просто так. Даже человек, который знал меня с детства и учил матерным словам, дядя Коля Голик, поддался каким-то своим бандитским понятиям и не посчитал нужным мне помочь. Да даже если бы он пришел ко мне и сказал: «Извини, Рома, при этих я типа не могла тебя писануться. Они ж, ебть, зажабились на своих понятиях. Ты, Рома, меня извини, но я против братвы двинуть не могу, так что выкарабкивайся сам, Рома». Да не был бы я на него в претензии после этого, не был бы!

После этого я плюнул на то, что взрослые дяди и тети с умным видом именовали моральными принципами. С эскортницами я работал удачливо, под «прием» не подставил ни разу, даже «околоприемных» случаев не было, кроме вышеупомянутого.

Геныч говорил мне, что у меня есть какое-то особое чутье, которое в равной степени помогает, скажем, в разведке — чувство потенциальной опасности. Я чувствовал эту опасность спинным мозгом, потому беспредел миновал моих подопечных. Они, кажется, искренне думали, что я о них забочусь. Когда я позже пересказывал это единственной эскортнице, о которой я действительно заботился, — Кате, она, как безнадежно начитанная девочка, тут же привела пример из истории: дескать, солдаты Наполеона тоже думали, что он искренне о них заботится, а он просто берег их как хорошее пушечное мясо. Вот и мои бригадные девочки были таким пушечным мясом, которое приносило мне свой процент. При этом «пушечное мясо» искренне заблуждалось насчет моих симпатий к ним. Что-то такое в них, конечно, было, кого-то они совершенно неподдельно привлекали, но ведь и гнилые яйца едят! В Китае. Вот такие «китайцы» существовали и в Саратове, одного из них я видел на улице — маленького, щупленького человечка, по виду студентика, который вел под ручку диетную блядь Василису. Как будто маленький моторный буксир волок за собой огромную баржу с просторной кормой. «Китайский буксир» явно не был клиентом, у него это на роже было написано, а я за месяц интенсивной работы научился отличать клиента от сердечного друга. Василиска, может, сама этому шпендрику еще приплачивала.

Теперь-то я, конечно, понимаю, что в шестнадцать лет сутенерствовать — это было чудовищно, но, по-моему, только последний ханжа скажет, что шестнадцатилетний сутенер — это чудовищно, а вот шестнадцатилетний бомж — это не чудовищно, шестнадцатилетний бандит — это не чудовищно, шестнадцатилетняя проститутка — это не чудовищно, шестнадцатилетний безработный глава нищего семейства — это не чудовищно, наконец, шестнадцатилетний убийца — это не чудовищно! «Смешная жизнь, смешной разлад, так было и так будет после…» — это отслоилось из бесчисленных книжных ликбезов Клепы. Клепа, сутер… вот уж не думал, что пойду по его стопам. Кто бы сказал — в рожу наплевал бы.

Кстати, я возвратился к работе с «хорошими знакомыми», Из Москвы приехала Анна Борисовна, с мужем у нее не сложилось, а я с удивлением смотрел на нее и думал, что же я мог любить в этой помятой бабе под сорок лет, и когда — каких-то пять или шесть недель назад, в тот бурный август девяносто первого! Я снова стал бывать у нее за деньги, нашлись и еще желающие, знакомые Ильнары и Анны Борисовны, так что скоро я жил вполне прилично. Посетили даже мысли об образовании, напетые Генычем, который сам оказался физиком с университетским образованием. Он шутил, что это образование прекрасно ему пригодилось: может вычислить коэффициент трения члена о стенки влагалища в двух случаях (случках) — с презером и без. Расклад, говорил он, в любом случае в пользу секса без резинок. Так вот об образовании: я купил себе школьный аттестат через знакомого одной моей клиентки, работавшей в районо, а через год практически безо всяких проблем поступил в институт. Я видел, как парилась несчастная абитура, как сновали их мамаши со шпорами и цветочками, как взмыленные папаши гоняли по коридорам, а все эти благополучные недомерки, мои ровесники, пыхтели от усердия, разучивая вступительную белиберду. Во мне рвотным спазмом перекатывалось тяжелое презрение.

Было только несколько таких же загодя уверенных в своем поступлении, как я: они приехали на машинах своих родственничков, наглые, уверенные в своем будущем. Этих я не презирал. Я их ненавидел. Я знал, что к папаше какого-нибудь из этих чад я возил своих бригадных, что этот важный папаша, просиживая штаны в кабинете, снисходительно трахал Олесю, или Свету, или Катю, или одну из многих им подобных в городе Саратове. И в эти моменты я не жалел, что жизнь распорядилась мной так жестоко и круто. Не знаю, наверно, при всех моих пороках во втором поколении, при всей моей продажной жизни, в мерзости своей мне все равно было далеко до этих новых хозяев жизни. Я чувствовал, что главная угроза мне и тем, кто мне доверился, — это вовсе не тупые гопы Костик и Кирюха, это даже не бандит старой формации Колька Голик. Главная опасность — вот они, эти сытые сыночки, дети преуспевающих и все более поднимающихся родителей. Мир скатывается в их руки, как яблоко, сорвавшееся с ветки, как что-то само собой разумеющееся. И нет иного закона, кроме их закона. Это резвится она — «золотая молодежь», эта юная поросль, которая несколькими годами позже взойдет, как посевы из зубов дракона в древнегреческой легенде, и подомнет под себя Россию. Нет, я не строю сейчас из себя патриота, сидя здесь, в Париже. Ничуть не бывало. Я тоже, прямо скажем, не цвет нации. Но я хоть не мню себя хозяином жизни и не считаю, что все остальные созданы для моего благополучия. Если бы такому «золотому мальчику» приснился кошмарный сон, что он сутенер и вписался в «прием», то он даже во сне позорно сбежал бы, потому что больше всего на свете трясется за себя и за сохранность своей шкуры.