Читать книгу - "Мафтей: книга, написанная сухим пером - Мирослав Дочинец"

А бедняга совсем разошелся. Схватил конец самой длинной нитки и смешным прискоком пустился вокруг сухого дерева. Взмахивал руками, изгибался всем телом, пританцовывая. Однако нитку не отпускал. Понятное дело: кого-то копирует. Силой потянул я его в хижину, чтобы не очумел окончательно. Нахватавшись дурноты, несчастный упал на порог и потешно что-то гундосил себе. Коварность сего зелья в том, что оно вызывает и негу, и головокружение, и забвение, и радостное возбуждение…

Я покинул Тминное поле, но еще долго преследовал меня в орешниках тот несуразный вой. Верное слово: сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселья. Господи, присмотри за его убогим домом!

Возвращался я не спеша. Не столько из-за натруженной головы, сколько с намерением встретить какие-то следы. Легко нашел исхоженную тропинку к Тминному полю, петлявшую в плавнях. По дороге сопоставлял я в уме пережитое. Вот что складывалось. Когда я зашел в хижину Циля, она была не пустая. Да и козодой давал об этом знак. Но был там не хозяин, а кто-то другой, кто принес ему пищу и тот глаз. Не просто стеклянный, а отлитый из мараморошского стекла. Когда я неожиданно застал пришельца, тот притих за шарагой. И, побоявшись, что я его разоблачу, оглушил меня сзади, а сам испарился. Через некоторое время вернулся Циль и привел меня в чувство. Далее все на живую нитку шито…

Нитки… Почему они так озадачили меня? Разве я не уповаю в своих похождених на путеводную нить, которая бы меня вывела на торную дорогу?! Вот и привела она меня туда, куда и их, тех восьмерых голубушек, — к сухому дереву на пустоши, отравленной дурманящим зельем. Где и у мудрого ум поплывет… Вот где пересечение восьми протоптанных дорожек в неизвестность. Именно здесь сердцевина загадки. Каждую девушку привела сюда нитка о двух концах — страх и помрачение.

…А моя тропиночка вывела на берег Латорицы, в гущу пахучей нехворощи. Мамка ее вербеной называла и велела собирать один раз в году, в безлунную ночь до росы. Удивительно действенная травица. Усмиряет боль и беспокойство, изгоняет гостец^[232] из поясницы, гасит змеиный укус, сводит чесотку, а ежели носить корень на себе, то у детей лучше пойдет учение. И вот я стоял теперь в бледно-лиловом кипении цветов, прибитых свежими следами у самой воды. Там же колышек для привязи лодки.

«Эх, Тончи, Тончи, рыбья твоя голова, — сказал я реке. — Куда лезешь? Не понимаешь, что сначала ты идешь на межу, а затем межа идет на тебя…»

Поспешно добрался я до иерусалимской вербы. Заглянул в дупло — рыбой там и не пахло. Теперь щука плыла под самый порог дурного Циля.

Голова гудела, как колокол на ветру, да ноги знали свое. Ступив на дидорню^[233], я увидел, что из коша торчит стриженая голова. Алекса сидел, поглядывая на реку. Меня встретил теплым взором. Посвежевшее лицо и тверже голос.

«Я проснуся, а вокруг никого…»

«Как это никого? А река, деревья, птицы… А Марковций, которому приказано до моего возвращения со двора не высовываться… А божьи пчелы, собирающие урожай на цветнике… А червячки, смиренно ползающие по земле…»

«Червячки? — удивился парень. — Такое скажете. Вчера так хорошо о духе говорили, а нынче о червячках. Как рыбарь с рыбарем…»

«Все мы рыбари, сынок. Только рыбу поймать в этом мире, пожалуй, легче всего».

«А что самое трудное?»

«Сущность сущего».

«Не понимаю».

«Вот видишь, а над червяком смеешься… А он знает, что делает. Ранее был яйцом, а теперь беззаботно движется на брюшке, никого не обижает и ничем не озабочен. Ползет себе, пока суждено. Придет время и превратится в твердый кокон и затихнет где-то на листочке, рождая букашку. А когда та созреет, начнет сосать из цветов солод, набираться живительной силы. Пока не отрастит широкие и красивые крылья — и взлетит мотыльком в небесную ширь… Все прошла — и скверное, и угрожающее, и сокровенное — и достигла пространства свободы. Порхает над нами привольно, будто говорит своими веселыми красками: «Радуйся и ты, что вскоре родишься в своей полноте». Червячок, не имеющий ни мозга, ни духа, и тот отдается мудрому порядку мироздания… Или возьми того же дрозда, который садится на ветку липы. Она тоненькая да еще и простерта над водой, но птичка не боится садиться. Посидит и вспорхнет над рекой не боясь. Почему? Потому что доверяет своим крыльям… Чего же нам бояться?»

«У нас нет крыльев», — робко вставил Алекса.

«У нас есть больше, чем крылья, — дух. Который гуляет, где хочет, и находит открытую душу».

«Что общего между мотыльком и духом?»

«Разве ты не услышал — полнота. Жить глубиной духа означает принимать свою судьбу целостно. Опирайся смело на ветку судьбы. Входи отважно в реку жизни. Ступай твердо по земному пути. Взлетай дерзновенно над серым миром… Ибо за тобой крылья свободы духа. Они никогда не предадут».

«Хорошо летать словами, — сказал он грустно. — А когда ты и плечом не можешь шевельнуть? Липовую ложку поднять не могу…»

«Ого, ты забыл о червячке. О его смиренном смертном пути. Никто не говорит — быть крылатым. Говорят — становиться им. Изо дня в день… Настоящая свобода — это не мгновенное познание. Это длительное и мучительное созревание, как у мотылька, продиравшегося через норы и дупла и уклонявшегося от клювов. Это переживание и внутренняя перемена, требующая напряжения, терпения, душевного умирания и воскресения… Крылья не хохлатка, растут долго. Но не труди себе мозг. Отдыхай. Покой собирает силу. На сегодня достаточно тебе знать, что есть важное…»

«А что есть важное?» — поднялся он на локтях, сдерживая боль.

«Ну, если начать с простого… Важно знать, для чего ты просыпаешься каждый день. И важно ложиться в мире и с радостью, что завтра снова проснешься для чего-то».

«Я, улыбнувшись, кивнул на реку…

“Но пожди, парень, ты там упоминал о ложке. Не грех бы нам и вправду чего-нибудь перехватить. Есть жареный турам, которого мы поймали с Марковицем. Есть брынза и кукурузная крупа. Царское угощение. Выбирай, чего душа желает’”.

“Я выбрал бы хлеб, — сказал он. — Мамкин хлеб”.

Я понимающе кивнул…» (стр. 222).

С минуту парень натужно обдумывал услышанное. Потом вздохнул:

«Вставать и ложиться со смыслом сущности, как вы говорите… А я в свои двадцать лет не знаю, для чего и жил до сей поры. И как хочу прожить далее всю жизнь, тоже не знаю…»

«Не ты первый, не ты последний, Алекса. Я не встречал ни одного сообразительного человека, который бы в свои двадцать имел на это ясный ответ. Однако они жили, веря во что-то, держались до конца, скрепляя волю и дух. И таки пришли к своему берегу, к тихой воде…»