Читать книгу - "Княжий сыск. Последняя святыня - Евгений Кузнецов"

— На сегодня, пожалуй, довольно.

Он оглянулся на Алексия. Тот с готовностью кивнул:

— Пожалуй, и отобедать время.

На том и порешили, начав собираться для перехода в трапезную. Одинца никто не удерживал. Он первым вышел из игуменского домика, вдохнул полной грудью, пробормотал вполголоса — «Ищите, ребята, у змеи ноги…» — и вприпрыжку побежал к трапезной: успеть перехватить чего повкуснее до прихода высоких гостей, зря, что ли, дрова колол?

К удивлению Одинца, ни вечером, ни на следующий день пред светлые очи высоких гостей его больше не звали. Но тревога с сердца ушла лишь после того, как наместников поезд отбыл из монастыря. Трое крытых саней, каждые из которых влекли по две лошадки, раззванивая поддужными колокольцами, выбрались за ворота обители и, удаляясь, пошли пылить снежком по узенькой зимней дороге в сторону недалёкой Москвы.

— Отбились! — с чувством сказал Алексий, пеши провожавший их до ограды. Одинец вылез из-за угла конюшни, откуда, не рискуя лишний раз попасться на глаза, он наблюдал за отъездом.

— Храни их Господь в дороге, — поддакнул он и сделал вид, что промакивает слезу на щеке.

— Но-но, полегче: всё ж архипастыри. Мог бы и не скоморошить, висельник, — игумен осуждающе покачал головой.

— А что мне остаётся? — оскалился Одинец. — В прорубь головой?

— От тебя дождёшься! Ладно, пока у меня до вечерней службы есть время, пошли думать, как дальше быть.

* * *

Рано-рано просыпается обитель. По бездонному чёрному небосводу не пролился и самый слабенький отблеск синевы — предшественницы зимней зари, а уже за дверью услышишь то скорые осторожные шаги, то легкий кашель или одно-другое тихо произнесённое слово: насельницы монастыря потянулись в храм на молитву. Марья уже привыкла к этим повторяющимся изо дня в день звукам утра. Она тоже поднимается, отыскивая ногой в темноте на земляном полу свои валенки, накидывает на зябнущие плечи шаль и наощупь пробирается к печи. За печным заслоном тоже тьма, но если легонько ткнуть в её середину с вечера заготовленной длинной свёрнутой в трубку берестиной, то, рассыпая крохотные искры, обнажится красная полоска скрывавшихся под пеплом углей.

Марья складывает на разгорающуюся бересту щепки, на них — чурочки покрупнее, и, убедившись, что не затухнет, бежит снова на сундук, в свою постель, хранящую тепло тела. В иные ночи в их каменном жилище совсем холодно, подтапливать приходится и ночью, когда встаёшь кормить дочь. Из-за этих частых ночных пробуждений, из-за постоянного тетёшканья днями с двумя младенцами, Марья забыла когда и высыпалась, время растянулось в нескончаемую пелену. Слава Богу, теперь уже нет опасений за Стёпушку, мальчишка пошёл на поправку. Спасибо матушке-настоятельнице, костистой старухе, поначалу отнёсшейся к узнице с большой настороженностью — как же, жена государева преступника! Марья отчаянно робела при заходах строгой постницы. Но, узнав, что ребёнок тяжко разболелся, именно настоятельница и помогла, явившись к ним в келью с ворохом лечебных трав. Десятского Бречислава настоятельница прилюдно отчитала за бездушие, назвав Сардонапалом и Навуходоносором. Последнее было тем обиднее, что ни о каких «сарданапалах» бравый воин до этого слыхом не слыхивал, хлеба-соли с ними не водил. Дружинники откровенно скалили зубы, потешались, перемигивались: «Наш Сардонапал!» Не до смеха им стало, когда на второй день матушка указала всем без малейшего исключения по три раза на дню собираться на общую молитву. Сестёр-монашек она рассылала по работам — чтоб не на кого было смотреть, а сама читала бойцам из Евангелия, подробно толкуя отличия саддукеев от фарисеев.

К великому облегчению, вскоре пришел приказ от князя Ивана, и воины спешно выехали из обители ещё до того, как Иисус Христос въехал в Иерусалим.

В одну из ночей, когда Стёпушке стало совсем худо и он метался в жару, матушка пришла к ним в келью и ночь напролёт отстояла на коленях перед иконами. Марья сама была как в бреду, она держала в руке крохотную ручонку сына и сердце её разрывалось. Перед внутренним взором вставало пережитое когда-то горе: несколько лет назад им с Александром уже довелось потерять младенца, среднего меж Мишенькой и Стёпой. Но тот мальчик родился недоношенным и, прожив всего сутки, спешно окрещённый, тихо угас.

Божья воля свершилась, к утру Стёпушке полегчало. Но даже сейчас, по прошествии месяца, Марья отмечала слабость ребёнка. И потому была вынуждена особенно заботиться о нём, повторения болезни он бы не пережил. Хотя настоятельница позволила невольным узникам выходить на монастырский двор, Марье удавалось это нечасто. Лишь иногда, когда одновременно засыпали младшие, она всходила по крутому крыльцу в несколько каменных ступеней из их полуподвала и стояла, прижавшись к столбику навеса над входом. Смотреть-то было и не на что: серый щербатый камень хозяйственных построек, некрутые свисающие соломенные крыши, придавленные сугробами, за ними — густокрашенный синим купол монастырской церкви, да верхушки деревьев, с неизменным десятком голодных крикливых ворон. Постояв чуть-чуть, Марья спешила обратно: а ну как Стёпушка соскочит босыми ножонками на ледяной пол? Относительно свободен был только Мишаня, за эти долгие недели успевший облазить весь монастырь вдоль и поперёк.

Это Мишане удалось однажды повидаться с дедом. От него и узнала Марья, что Никифор всё это время проживал в соседнем селе. Он несколько раз обращался к игуменье за разрешением свидеться с ними, всякий раз получал отказ, но попыток не бросал. Раза три ему везло: кузнец просачивался в обитель с редкими в эту пору группами богомольцев-странников. Впрочем, он быстро примелькался, его стали опознавать, и стоявшему на воротах древнему, как Мафусаил, отставному дружиннику Глебушке по прозвищу Небаба приходилось гнать его за ворота клюкой. Кузнец пробовал найти короткий путь к сердцу земного заместителя святого Петра — приходил к охраняемой твердыне с крынками самых разнообразных напитков — от пива до медовухи — но страж был неумолим.

— Погоди ужо! — грозился кузнец. — Вот возвернётся мой племяш, он вам тут задаст жару!

Старик верил во всемогущество неизвестно где обретавшегося племянника. И эта вера была вознаграждена.

— Саша… — было первое в то утро сорвавшееся с губ Марии слово. Вокруг неё как обычно дремала темнота, едва побивавшаяся мутным светом от крохотного оконца под самым потолком кельи. «Саша?» — позвала Мария. Ничего вокруг не изменилось, но она что-то почувствовала. И это чувство ожидания нарастало и нарастало до самого полудня, когда заскрипела входная дверь и в келью, пригнувшись, вошла матушка-настоятельница. Следом за ней, заслоняя свет, протиснулся высокий статный мужчина. Лица его было не видно.

— Саша? — удивлённо-радостно окликнула Мария, но тотчас поняла, что это не он. Из-под широкой шубы выглядывали края рясы, в руках мужчина держал расширявшуюся кверху шапку священника.

— Вот, отец Алексий, они все тут и есть, — произнесла, открестившись на образа, мать-настоятельница, обращаясь к пришедшему.

— Спаси тебя Бог, сестрица, — сказал монах, как разглядела только теперь Мария, годившийся игуменье во внуки, — ты сама им сообщи.