Читать книгу - "Пикник на красной траве - Анна Данилова"

– Ты мнительный, Лютов. Порадовался бы лучше за Марго. Теперь она будет спать спокойно… Выбросила из окна убийцу… И поделом! Собаке – собачья смерть…

Марго усмехнулась. Смертельная тоска навалилась на нее, когда она представила себе всю свою жизнь как серую ленту, уходящую в неизвестность.

– Останови машину… – сухо попросила она и, ничего не объясняя, вышла прямо в дождь. – И не ходите за мной, вы, оба…

Она шла, ничего не видя перед собой. Слезы смешивались с дождем, заливавшим ей лицо и струями стекавшим за воротник. Грохот неотвратимо падающей с неба воды по жестяным козырькам каких-то строений, мимо которых она брела, не обращая внимание на призывы, доносящиеся из машины, движущейся вдоль тротуара, – ее просили вернуться обратно, – показался ей стуком колес поезда. И вдруг в какое-то мгновение она услышала голос… Голос, который она не забудет теперь никогда… Тогда тоже стучали колеса, стоял страшный грохот, звенели на столике стаканы… И можно было сделать вид, что ничего не слышишь: ни стонов, ни сдавленного и короткого вскрика… Ей стоило тогда просто достать таблетки и принести воды. Но она этого не сделала. Как ничего не сделали для того, чтобы остановить Астрова, ни Лютов, ни Савченко… Выпустили зверя на свободу.

Она прибавила шагу и свернула в темный проулок. Забежала в какой-то подъезд, пропахший кошачьей мочой и квашеной капустой… Закрыла ладонями уши и зажмурила глаза. Как же ей хотелось умереть…

Частный санаторий под Шварцвальдом.

Медицинская сестра Вера, русского происхождения, приставленная к пациентке, значившейся под фамилией Келлер, заглянув в палату, чтобы взять плетеный поднос с посудой после завтрака, собиралась уже выйти, как внимание ее привлекла небольшая книжица в синем переплете, выглядывающая из-под подушки. Это был блокнот с записями на русском языке. «Ба, да это же дневник».

Она быстро подошла к окну – фрау Келлер прогуливалась по лужайке, играя с рыжей и веселой таксой доктора Ранка; ее белое платье, ярко освещенное утренними лучами солнца, делало ее похожей на персонаж ее же собственных пастелей, которыми были увешаны все стены палаты. Доктор Ранк считал, что его пациентка поправляется: черно-сине-бордовые тона пастельных работ фрау Келлер постепенно изменились на желто-зелено-оранжевые, что свидетельствовало о ее скором психическом выздоровлении… Хотя у Веры на этот счет имелось свое мнение.

Любопытство взяло верх, и Вера, взяв дневник к себе на колени, уютно устроилась на стуле возле подоконника, подставив белые шершавые листы горячему солнечному лучу. Она открыла на первой попавшейся странице, и аккуратные русские буковки так и заплясали перед ее взором…

«После небольшого путешествия, которое А. предпринял для того, чтобы дать возможность мне посмотреть Европу, он устроил меня в небольшой частный санаторий под Шварцвальдом – подлечить нервы. Мне кажется, что я начинаю выздоравливать, мне уже лучше, и кошмары постепенно отступают… И все это благодаря заботам А., он делает для меня все возможное. Но я чувствую, что смогу успокоиться лишь тогда, когда точно буду знать, где Марина М., нашел ли ее А.».

«Я тоскую по Лютову. Недавно взяла слово с А., что он не посмеет и пальцем тронуть его. Мне кажется, что А. летал не в Лондон, а в Москву и виделся там с Лютовым. Но это скорее всего лишь мои фантазии, просто я скучаю… хотя и понимаю, что мы никогда с ним не увидимся. А. сказал, что Марины нет в живых, что ему это точно известно. Но я не поверила ему, думаю, он сказал это для того, чтобы успокоить меня».

«Иногда, просыпаясь в светлой, залитой солнечным светом комнате, мне кажется, что я не в санатории, где за дверью сидит чистенькая и улыбчивая сестричка по имени Ирма или Вера (она новенькая, ее приняли недавно и приставили ко мне, потому что она русская), а в Синеньких… Там тоже было много солнца и голубые занавески… Я закрываю глаза и представляю себе, что вот сейчас дверь откроется и войдет Валентина с миской, полной вареников с вишней. Она сядет рядом на постели, погладит меня по руке или по голове. Она всегда с нежностью гладила меня, словно жалела, что я сделана не из такого же крепкого материала, как она. Она берегла меня, считала, что у меня дар божий. Ведь это она мне купила первые краски, первые пастели, дорогие книги по живописи, мольберт… Она не знает, как я переживала за нее, когда она решилась выйти замуж за А., детдомовского бандита, от которого плакала вся Самара. Но они дружили с самого детства, и Валентина любила его. Так уж ей на роду было написано – жить с ним, терпеть его, любить…

Когда Валя вышла замуж, А., уже тогда начавший заниматься своими темными и прибыльными делами (думаю, что это были все-таки нарк.), не поленившись, отвез меня, свою свояченицу, в Москву, чтобы показать известным художникам. У одного из них, Бориса Осиповича, я потом в течение двух лет брала уроки рисования и живописи. К тому времени мы трое – Андрей с Валентиной и я – совсем перебрались в Москву, поселились в Люблине, в том самом старом доме, который потом сгорел. Но несколько раз в году наезжали в Синенькие, устраивали там настоящие гульбища с шашлыком и песнями до утра, радовались тому, что дома, у себя. В Синеньких Андрей был одним, в Москве – другим. В Синеньких Андрей принадлежал лишь Валентине, да совсем немного – мне, в Москве же мы его почти не видели. Ждали порой сутками его возвращения, переживали, понимая, что с каждым днем Андрей все крепче и крепче увязает в московскую, «широкую» жизнь, обрастая не только связями, но и кровавыми путами. Прошло время, и наша жизнь сильно переменилась: мы переехали в большую квартиру на Тверской, где у Валентины появилась домашняя работница Марина Мерцалова и где мы все вместе помогали Андрею встречать нужных гостей. Толстый свитер грубой вязки и джинсы он сменил на шикарные костюмы, по утрам к нему приходил парикмахер, а на письменном столе в его кабинете стояло уже три телефона… Валентина же почти не изменилась, оставалась для него всего лишь женой, преданной, любящей, которая, мало что смысля в делах мужа, помогала ему во всем, заботилась и никогда ни во что не вмешивалась. Даже с его связью с Мариной смирилась – понимала, что не в силах уже что-либо изменить. У нее, простой деревенской девчонки, вышедшей замуж за детдомовца, теперь было все, о чем только можно было мечтать. «Она родилась без амбиций и самолюбия, такой же и умрет», – любила повторять Марина. Она очень быстро освоилась в нашем доме и сумела за каких-нибудь полгода сменить передник домработницы на норковую шубку любовницы. И хотя А. купил ей квартиру в другом районе, Марина почти всегда была рядом с ним, с нами и сильно потрепала в свое время нервы и Валентине, и мне. Ведь для нас с Валей она всегда оставалась чужой.

Когда сгорел дом в Люблине и нам было предложено переехать в новый дом по соседству, А. позаботился о том, чтобы через стенку, для удобства, поселилась и Марина. К тому времени она сменила статус любовницы А. на право называться его правой рукой. Она уже не жила с ним, спала с кем хотела, но по приказу А., по его звонку срывалась днем ли, ночью и мчалась устраивать дела куда угодно – за границу ли, в провинциальную глушь. А., чувствуя свою вину перед Валентиной за довольно продолжительный роман с Мариной, в минуты откровенности говорил нам с Валей о том, что если возникнет у него когда-нибудь необходимость уехать из России, то с собой он возьмет только Валентину. И что Марина даже знать не будет, где они…