Читать книгу - "Что скрывают красные маки - Виктория Платова"

Ты умрешь, Домулло.

Так думает Второй Я. А первый просто произносит это вслух:

— Ты умрешь.

Коммуникации между первым и вторым «я» еще до конца не отлажены, оттого и имя остается непроговоренным. Все выглядит так, что сказанное обращено к Осе.

— Ты умрешь.

Это не угроза. Да и невозможно представить, чтобы малолетка, шкет, маменькин сынок угрожал королю двора. Это не угроза и не дерзость, на которую решаются в приступе отчаяния. Просто констатация факта, медицинский приговор. Или вердикт высшего суда.

— Чего? — Оса распяливает рот в глупой усмешке. — Чего?

— Ты умрешь.

Только теперь он бьет меня. Ногой в солнечное сплетение. Боли я не чувствую, мне просто не хватает воздуха, вот и все. На всякий случай я падаю наземь и подгибаю колени к животу: все происходит ровно так, как привиделось мне несколько секунд (или минут) назад. Остается пережить лишь пыльные сандалии на скуле: удар, еще один, передо мной мелькают грязные пальцы, усаженные черными жесткими волосками. Рот наполняется жидкостью, солоноватой на вкус. Очевидно, она вытекает из носа и просачивается в первую подвернувшуюся щель.

Кровь.

Даже не пытаясь увернуться от ударов, я меланхолично думаю о своей футболке.

Мама наверняка расстроится, увидев, как я ее изгваздал.

Мама появляется во дворе спустя каких-нибудь три минуты. Она кричит так истошно, с таким отчаянием, как будто меня уже убили. Или я умер — вместо Домулло. Парни бросаются врассыпную, секунда — и возле меня никого нет.

Я все еще думаю о футболке, когда мамины руки отрывают меня от земли. Крепко обнимают — так крепко, как будто мама хочет прирасти ко мне навсегда.

— Больно? Тебе больно, мой родной? — шепчет мама.

— Все в порядке. Мне не больно. Нет. — В подтверждение своих слов я начинаю быстро-быстро трясти головой.

— Мое солнышко, мой малыш…

Я прячу голову у мамы под подбородком: лучшего навеса, чтобы укрыться от всех на свете ливней, селей и камнепадов, и придумать нельзя. Кажется, у мамы — тысяча рук и тысяча губ. И все они навсегда отданы мне в собственность. Наша с мамой любовь — абсолютна, мы принадлежим только друг другу и еще — папе, хотя здесь и сейчас его с нами нет. Мне не хочется вылезать из-под навеса, но мама почти силой заставляет меня сделать это. Она внимательно осматривает и ощупывает меня.

— Здесь больно? — Ее пальцы пробегают по моей скуле.

— Нет.

— А здесь? — Теперь они касаются кончиков губ.

— Нет.

— Я видела, кто это сделал. — Мама вытирает кровь у меня под носом белоснежным накрахмаленным платком. — И я их… убью.

Мне щекотно, а еще — жесткие края платка царапают кожу.

— Не надо, мамочка. Пожалуйста. Они сами.

— Что — сами?

— Сами умрут.

В маминых глазах проносится что-то, отдаленно напоминающее панику. Обычно небесно-голубые, они темнеют и становятся почти черными. Так я впервые сталкиваюсь с чернотой, еще не понимая, какое место ей уготовано в моей жизни. Впрочем, в тот раз она быстро отступает, и вот — мамины глаза снова голубые; разве что — чуть более темные, чем обычно.

— Мы ведь не скажем папе? — осторожно спрашиваю я. — А то он тоже расстроится. Хуже тебя.

— Ну, не знаю. — Мамин голос полон нерешительности. — Он бы мог поговорить с этими малолетними бандитами. С их родителями. Это произвело бы должное впечатление. Я так думаю. А ты?

— Нет.

— Хорошо, милый. Пусть будет так, как ты хочешь.

В нашей семье все всегда устраивается именно так, как я хочу. Я никогда не злоупотребляю этим и потому не знаю границ, за которые готовы (или, наоборот, не готовы) шагнуть родители. Что, если бы я сказал маме «Убей их»?

Вдруг она и правда бы их убила — и Осу, и двух братьев, и толстяка немца, и суетливую бородавчатую чайку? Нет-нет, небесно-голубая мама на это не способна. А вот та, в глазах которой на секунду поселилась чернота…

Думать о черноте не хочется, и поэтому я переключаюсь на мысли о безвозвратно утраченной линзе. Прежде чем подарок академика Рахимова перекочевал к Осе, я успел исследовать небольшую часть двора: ту, где растут кусты татарской жимолости и два тутовых дерева. Сам тутовник интересует меня мало, но под его гладкой, отслаивающейся корой полно насекомых. Захваченные в плен увеличительным стеклом, они предстают передо мной едва ли не монстрами — отталкивающими и прекрасными одновременно. Разглядеть их в подробностях не всегда удается: слишком уж быстро они передвигаются. Устав наблюдать за жуками, муравьями и тлей, я переношу наблюдательный пункт к кустам жимолости. И тут, под одним из выбившихся из земли корешков, вижу ее — маленькую, размером с воробья, птицу. Птица и похожа на воробья, с той лишь разницей, что голова ее покрыта тускло-красными перьями, которые напоминают шапочку. Есть и еще некоторые отличия: она намного темнее, чем воробей, и у нее — желтые лапки.

Птица мертва.

Этот факт удручает меня несказанно. Я не могу вспомнить, когда плакал последний раз. Наверное, никогда: просто не было повода, чтобы пустить слезу. Теперь повод появился, и все мои силы уходят на то, чтобы не зарыдать. Симпатия к птице возникла мгновенно, сердце мое неистово колотится, а в горле застрял комок. Я скорблю о красноголовке так, как скорбел бы о смерти близкого друга — Оцеолы или Нила Армстронга. Минут десять я сижу неподвижно, держа на раскрытой ладони свое мертвое сокровище. Наверное, птицу надо похоронить со всеми почестями, подобающими вождям племени и астронавтам. И в тот момент, когда я решаю — какими именно должны быть эти почести, меня и настигает осиная банда. Я чувствую ее приближение спиной и еще успеваю поцеловать легкие перья и спрятать тельце под листками.

Дождись меня, красноголовочка, я обязательно вернусь!..

И я возвращаюсь. Но не сразу после случившегося во дворе, и даже не вечером — утром. Вечер мы проводим с мамой за игрой в домино (в ней выигрывает она) и в карты (здесь победителем оказываюсь я). Говорим по телефону с папой: «У нас все хорошо, папочка, ждем тебя на выходные, передавай привет всем-всем звездам». Затем, перед сном, читаем друг другу «Калле Блюмквиста — сыщика». Все выглядит как обычно, вот только мама не уходит к себе. Она остается в моей комнате: на всякий случай, вдруг мне приснится кошмар после всего пережитого?

Такого еще не было.

Такого еще не было, но может случиться, детские кошмары — вещь непредсказуемая, — как-то сказала она папе.

— Детские воспоминания — тоже, — ответил папа. И почему-то понизил голос.

Хотя на кухне, где происходил разговор, они находились вдвоем. Я стоял за полуприкрытой дверью, в коридоре, с колодой карт в руках: только что разученному фокусу с отгадыванием задуманной про себя карты просто необходимы зрители.