Читать книгу - "Фотограф смерти - Екатерина Лесина"

Кажется, Дашка пила и жаловалась.

Потом просто жаловалась.

Потом просто пила.

Потом вспоминать стало нечего.

– Твою ж… – Дашка приложилась лбом к мокрой плитке. – Дура! Идиотка!

И змей на запястье соглашался: именно так.

В какой-то момент недавнее прошлое отступило, перечеркнутое двумя словами: «убийство» и «происшествие». Убийство. Происшествие. Анна просила приехать. Надо ехать.

Убийство…

– Черт, – сказала Дашка, глотнув мыльной пены. – Черт…

Мальчишка не убрался, но хотя бы оделся. Мятая рубашонка мутно-зеленого колера, узкие джинсики и черные тяжелые ботинки с коваными носами. Просто чудо, до чего хорош.

– Я сейчас ухожу, – Дашка старалась не глядеть ему в лицо. – И ты уходишь. Мы с тобой не знакомы и знакомы не были. Ясно?

Артемка пожал плечами и кивнул. А потом спросил:

– У тебя проблемы?

Нет у нее проблем. Разве что убийство. Кого убили-то? Надо уточнить. Перезвонить. Сделать что-то, но голова совершенно не соображает.

– Могу подкинуть, – предложил Артемка. – Я на колесах.

Колес было два. К ним прилагались массивная рама, увенчанная огромным рулем, и жесткий шар бензобака. Сиял хром, маслянисто поблескивала черная кожа.

– Это твой? – Дашка перевела взгляд с мотоцикла на Артема. С Артема на мотоцикл. Между двумя объектами не могло быть ничего общего. Разве что шлем в руках Артема. – Это твой?! И мы вчера на этом приехали?! Я вчера на этом приехала?!

Не помнит! Ни черта не помнит!

– Мой, – Артем погладил кожаное сиденье с бахромой. – И тебе понравилось кататься.

Он вдруг густо покраснел и сказал, оправдываясь:

– Да ты не бойся. Я с восьми лет катаюсь. У меня батя – гонщик.

– А ты? – Какая ей разница? Дашка трезвая и не сядет на этого зверя.

– А я – неудачник, – спокойно ответил Артем, протягивая шлем. – И трус.

Номер третий сидела на лавке. Спина прямая, руки сложены на коленях, край юбки касается травы. Именно эта неестественная неподвижность и привлекла внимание Адама. Он, наблюдая, остановился в тени декоративного вяза.

Мужчина шел от ворот. Он нервозно оглядывался, то и дело дергал головой, прижимаясь ухом к левому плечу. На празднично-ярком фоне лужайки выделялось черное пятно костюма, с которым дисгармонировали белые кроссовки.

Подойдя к лавке, мужчина остановился.

Адам не слышал разговора, скорее носившего характер монолога. Гость отчаянно жестикулировал, пытаясь пробиться сквозь стену безмолвия если не словами, то жестами. Номер третий по-прежнему оставалась безучастна.

Наконец мужчина утомился. Он некоторое время стоял, сунув руки в карманы, затем вытащил белый прямоугольник, который положил на лавку. Сам же развернулся и зашагал к воротам. Номер третий не шелохнулась.

А вот на приближение Адама она отреагировала:

– Ты еще не ушел? Почему ты еще не ушел? Уходи.

Адам остался.

– Это ты ее убил. Я знаю. Я никому не скажу. Но уходи.

Карточка, оставленная гостем, лежала на скамейке. Женщина ее не видела.

– Почему ты не оставишь нас в покое? Я знаю. Это ты убил ее.

– Почему?

– Потому что тебе невыносимо думать, что мы можем жить сами. Без тебя.

Она все-таки повернулась к Адаму. Желтоватое лицо, изможденное до крайности бессонницей. Адам знает: в темноте живут воспоминания, и страшно закрыть глаза, потому что каждое – бесценно. Ты лежишь, уставившись в потолок, но глаза слепы. Ты не в настоящем – в прошлом. Редкие провалы в сон причиняют дополнительную муку. Пробуждение сродни новому осознанию реальности.

– Она умерла. – Адам поднял карточку. Фотография. Девять на двенадцать. Глянцевая поверхность. Качественная печать. На обратной стороне – маркировка «Кодак». На лицевой – счастливая семья. Женщина в белом платье и соломенной шляпке. Тень на лице сродни вуали. Видны лишь губы, узкие, сжатые, точно женщина заставляет себя молчать. Руки ее лежат на плечах светловолосой девочки. Ей лет десять-одиннадцать. Мужчине – чуть за тридцать. На нем черный костюм с узким галстуком, похоже, что тот самый, надетый сегодня.

– Это ваша дочь?

– Моя дочь умерла, – женщина вдруг выхватила фотографию из рук Адама и разорвала пополам. Сложила и снова разорвала. Широкие руки ее были сильны. – Кто вы такой?

– Адам, – представился Адам. – Вы нуждаетесь в помощи.

– Все нуждаются в помощи. Вас тоже здесь заперли?

– Скорее я сам заперся.

Следовало уходить. Общение с номером третьим – не то, что Адаму нужно.

– Тоже решение. – Женщина поднялась и, протянув руку, сказала: – Сопроводите меня.

– Куда?

– Куда-нибудь. Кто у вас умер?

– Жена, – Адам не собирался отвечать, но ответил.

– Давно?

– Да.

– И как? Время и вправду лечит? Прошли годы, и вам полегчало? Или наоборот? – Ее широкая ладонь легла на сгиб локтя. Адаму хотелось стряхнуть руку, но он сдержал порыв.

Номер третий потянула на дорожку. Шагала она широко, и юбка-колокол то и дело хлопала по ноге Адама.

– Так вам стало легче? – повторила она вопрос, дойдя до поворота. – Отвечайте. Вы заглянули в мои тайны. Я имею право заглянуть в ваши. Это справедливо.

Это бессмысленно, но Адам ответил. Он сказал то, что мучило его со вчерашнего вечера:

– Я забыл ее лицо.

– Это плохо?

– Я не забываю лиц. Я помню всех, кого… с кем работал. Каждого человека за последние пятнадцать лет.

– Кроме нее? Обидно, наверное?

Номер третий все-таки отпустила его руку.

– И вы думаете, что со мной случится то же самое? Что наступит день, когда я забуду Анютино лицо?

– Подобная вероятность существует.

– Нет, – отрезала она. – Не существует. Я никогда не забуду свою дочь. А вы… вы просто недостаточно сильно любили жену.

И, подхватив юбки, она бросилась прочь.

Этот дом был достаточно стар, чтобы иметь историю. Возведенный в середине девятнадцатого века, он успел повидать изрядное количество жильцов. Помимо жилых квартир, имелись в нем и купеческие лавки, сгоревшие в пламени революции вместе с владельцем дома и многими жильцами. Освободившиеся помещения пустовали недолго. По распоряжению Совнаркома жилые площади были отданы страждущим, нежилые – конторам. Так сменили друг друга проектное бюро, склад гуталина и архив городского управления. Последний был вывезен в сорок первом году в неизвестном направлении, а в доме ненадолго обосновалась немецкая канцелярия, после войны преобразившаяся в магазин «Ткани и пуговицы» и фотоателье «Улыбка». Оно-то и протянуло до середины девяностых, когда помещение вдруг оказалось приватизировано неким господином характерной наружности и с большими, согласно времени, возможностями. По его велению был начат ремонт, заставивший дом содрогнуться от фундамента до старенькой крыши. Но не прошло и полугода, как точку в ремонте поставила пуля, отправив нового хозяина жизни в лучший из миров. Полуразваленная квартира кочевала из рук в руки, то прибавляя, то теряя в цене. А потом, не выдержав конкуренции с элитными новостроями, надолго повисла на шее посредника. После двух лет мытарств он с превеликой радостью избавился от неудачного вложения капитала, спихнув его за четверть исходной цены.