Читать книгу - "Опасные гастроли - Далия Трускиновская"

Я объяснил Клариссе дорогу к цирку, хотя и объяснять особо было нечего — по Каролинской улице до Александровской, а там все прямо да прямо, до самого цирка.

Она ушла, а мы с тремя лошадьми остались в той части кладбища, где росли большие деревья.

— Бойкая девка, — неодобрительно сказал Гаврюша. — У нас таких не любят, с такими разговор простой — за косу да и…

Он замолчал, не желая смущать меня продолжением.

— Если бы не она — так бы липпицианы и пропали, — возразил я. — Но сколько отваги надобно, чтобы ночью пуститься в погоню за похитителями, преследовать их тайно до Берга, выслеживать лошадей, выбрать подходящий час для кражи!

— Так она ж все твердила, что это ее собственные лошади. Как свое добро не вызволить у нехристей? — спросил он, видимо, имея в виду господина Крюднера.

— Да, сдается, что де Бах пообещал ей этих лошадей в приданое. То-то обрадуется, когда она вернется!

— Жаль, что вы ее про Ваню не спросили.

— Да как же спрашивать, когда я ее понимал — через три слова четвертое?

Я отнюдь не упрекал Гаврюшу. Во-первых, он обиделся на Клариссу, а во-вторых, разговоры с чужой девкой, да еще лютеранской, что ли, веры для него — грех. Когда без разговора уж никак нельзя было обойтись, он и сказал ей несколько слов. А потом даже в ее сторону не глянул, хотя мог бы послужить переводчиком!

Мы привязали лошадей, использовав для этого Гаврюшин и мой кушаки, улеглись в высокой траве, и Гаврюша сразу же заснул, а я еще ломал голову, как бы выспросить Клариссу о Ване.

Многое мне в этом деле казалось странным. Если лошади украдены по приказу Крюднера, так отчего же он держал их неподалеку от Риги? Неужто не догадался спрятать где-нибудь подальше? Тем более, что похититель лошадей, возможно, убил молодого наездника, и полиция уже предпринимает какие-то шаги, чтобы отыскать убийцу. Немецкие бароны бывают несносными чудаками, но такого глупца даже среди баронов быть не должно. И если Ваня не имеет отношения к краже лошадей, то где же он?

Наконец я задремал. Проспать удалось недолго — Иванова ночь самая короткая в году. Нас с Гаврюшей разбудили голоса. Речь была немецкая. Я вскинулся было и снова спрятался в траве. Да и Гаврюше не дал высунуться.

Случилось именно то, что должно было случиться, — экспедицию возглавили де Бах и его старший сын Альберт. То есть — те господа, к которым мы приходили с нашей великолепной подножкой. Сталкиваться с ними было решительно незачем! Даже круглый дурак задумается, как двое мастеровых, бегавших с замыслом подножки, вдруг оказались причастны к возвращению лошадей, и задаст себе вопрос: те ли мы, за кого себя выдаем?

Эта часть кладбища еще не имела ограды, а была просто земельным участком, отведенным для будущих покойников. Поэтому господа из цирка въехали беспрепятственно и увидели свою пропажу — двух белых коней и одного вороного. Мы с Гаврюшей наблюдали за этой встречей из кустов.

Экспедиция состояла из шести человек — де Баха, Альберта, Клариссы, еще не успевшей переодеться в девичье платье, старшего конюха Карла и еще двух человек, нам неизвестных. Кларисса была сильно чем-то расстроена, плакала и очень неохотно отвечала на вопросы, которые ей делал де Бах. А он, разумеется, хотел знать, где те два человека, которые помогли ей увести коней у Крюднера и сопроводили ее до самой Риги.

Наконец де Бах решил, что мы где-то неподалеку, и велел оставить на видном месте наши кушаки. После чего кавалькада двинулась к Каролинской улице и далее — к цирку.

Мы выбрались из кустов.

— Сегодня надо явиться в цирк с подножкой, — сказал я.

— А дерево для нее где?

Я стал вспоминать.

— Тьфу ты! Да ведь мы это дерево у Якова Агафоновича оставили!

Тогда-то мы с ним из цирка убрались и пошли в Московской форштадт…

— Верно, Алексей Дмитрич. Стало быть, нам теперь в Московский форштадт. Заодно все расскажем Якову Агафонычу.

Я уже говорил и опять повторяю — Яшка был далеко не дурак. Он в молодости так накуролесил, что это ему остался урок на всю жизнь.

Когда по вашей милости едва не взлетел на воздух бастион рижских укреплений — это, знаете ли, не шутка. Теперь Яшка сделался осторожен и даже недоверчив — а где и кто видал доверчивого купца? Не воспитай он в себе этих качеств — давно разорился бы.

Потому Яшка и задал, выслушав отчет о наших приключениях, правильный вопрос:

— Как вышло, что вы, едучи с девкой от Берга до Покровской церкви, не расспросили ее о Ване?

— Да как-то так получилось, — отвечал я, не желая выдавать Гаврюшу.

— Она по-немецки так говорит, что слов не разберешь.

— Это вы, Алексей Дмитрич, не разберете. Гаврила! Я тебя для чего с господином Сурковым посылал?!

Раньше, помнится, голос у Яшки был тонок и звонок, тот самый заливистый тенор, который полагается сидельцу в русской лавке. А теперь он выучился говорить совершенно по-медвежьи, хотя и не басом, но с устрашающим рыком.

Гаврюша не ответил, и я пожалел о своей снисходительности к нему. Надо было ночью потребовать от него толмаческих услуг, а не изображать сострадание. Был бы я построже — он бы и смог увильнуть. А теперь, того гляди, Яшка его сгоряча изувечит.

— Да что ты, Яков Агафонович, в самом деле?! — воззвал я. — Никуда девка не денется! Сегодня же отыщем ее…

— Помолчите-ка, Алексей Дмитрич! — невежливо сказал Яшка. — Тут дело такое! Важнее этой вашей цирковой девки! Гаврила! Отчего с девкой говорить не желал? Молчишь? Ну так я тебе скажу! Великим праведником себя вообразил! Девство свое блюдешь, бес! И оттого впал в гордыню! А гордыня — что? Гордыня — грех! Сатанинский грех, Гаврила! Тому и малых детишек учат, а тебе двадцать лет!

Кто бы нам тогда, в двенадцатом, сказал, что из обалдуя Яшки получится такой знатный проповедник — на смех бы подняли.

— Да какая гордыня?! И так через нее оскоромился! — закричал Гаврюша. — За ноги ее хватал! За лядвия! За все прочее, прости Господи! А она в одних портках! Все видно! И ноги, и все!

— Алексей Дмитрич? — Яшка повернулся ко мне, широко распахнув от недоумения свои черные цыганские глазищи.

— Он ей на лошадь взлезть помогал, — объяснил я.

— Только-то?

— А соблазну сколько? А я его поборол! — мужественно продолжал спорить Гаврюша.

— Девке, говорите, четырнадцать? — спросил меня Яшка.

— Сдается, не более. Хотя есть такие невысокие девки, крепенькие, такие, словом, что и не скажешь, сколько лет.

— Стало быть, боролся с соблазном и оттого не помог Алексею Дмитричу девку расспросить?

— Да будет тебе, Яков Агафоныч! Никакого там соблазна не было, а девка его обидела, — объяснил я.

— Еще хуже! Смирения, значит, в себе не нашел! А у кого смирения не было? А, Гаврила Анкудинович? Вспомнил? Бесы тебя, гляжу, вконец одолели.