Читать книгу - "Не время умирать - Валерий Георгиевич Шарапов"

Как же Пельменя коробило это «мы»! И враки тоже – он совершенно точно помнил, что ни на что подобное не соглашался.

– Какое такое мое состояние? Что не так с моим состоянием? Есть претензии – адресуйся в контроль! А там тебе русским языком скажут: Рубцов норму вырабатывает на сто двадцать – сто пятьдесят, не имеет ни претензий, ни выговоров… сама сколько раз меня хвалила?

– План – это само собой, я не спорю. Ты добросовестный, честный работник. Но ты посмотри на себя!

– Что опять не так-то?!

– Надо же культурный уровень повышать! Спецовка мятая, рубаха серая, в дырках, штаны в пятнах!

С этим Пельмень не спорил, после неудач на личном фронте заботу о туалете он полагал бабьим занятием. Он возмутился по принципиальному вопросу:

– Раз к костюмчикам привыкла – так и отправляйся к тем, кто в костюмчиках!

– Ах как по-взрослому! Чуть замечание не по тебе – так и гнать от себя!

Пельмень сильнее, чем надо, оттолкнул ее:

– Да кто тебя вообще звал! Привяла как банный лист!

Но товарищ Латышева уже взяла себя в руки, констатировала, точно на собрании:

– И вот опять. Необходимо бороться с неряшливостью, уважать свою личность, быть опрятным, собранным!

– На рабочем месте у меня чистота!

– Надо заботиться не только о рабочем месте! О своем внешнем облике! Затрапезный вид! Старорежимный мастеровой! Как тебе не стыдно?! Фабрика открыла поход против бескультурья, а ты, как нарочно, щеголяешь в таких брюках. Позоришь не только себя, но и весь коллектив!

– Ну вот что… – начал Пельмень, но его самым нахальным образом заткнули:

– Каждому трудящемуся надо заботиться о том, чтобы внутреннее соответствовало внешнему. Как писал Чехов…

Еще одного классика за последний час Андрей не выдержал:

– Иди ты со своим Чеховым! А не желаешь сама идти, так я пошел. И забудь дорогу, поняла?

Тут уже и Тося возмутилась:

– Да ты что о себе вообразил?! Сокровище, ха! Что в тебе – деревня деревней, хам трамвайный!

– Кто?! Ах ты…

Сдержался, не договорил, развернулся и, разгневанный, помаршировал в другую сторону. Тося осталась одна.

Только что в ее тихой ягнячьей душе бушевал настоящий пожар, а теперь внутри было черным-черно и пусто. И вокруг никого, тишина и темнота. Она стояла, уронив руки, одна посреди темной аллеи, полными слез глазами смотрела то туда, куда ушел Андрей, то на темное небо, на котором собирались серые тучи.

«Дождь будет», – подумала она, и эта несвоевременная мысль разозлила, а потом еще больше расстроила.

Какой же одинокой, ненужной она себя ощутила. И кто виноват – сама она! Вновь и вновь проматывая в голове каждую буковку глупого разговора, все больше убеждалась в своей недоразвитости, грубости, полном отсутствии чуткости.

«Дура я, дура! Далась тебе эта рубашка! Ну что-то не нравится – так возьми и зашей! Когда ему? Он же работает дни напролет и вечерами постоянно занят, что-то ремонтирует, мастерит – а ведь другие скандалят на танцах, в кино таскаются. Андрей не такой… а ты, ты чего пристала к человеку с Толстым?! Разве в Толстом счастье? Ты-то все прочитала? Нет! В кои-то веки сделала в вечерней школе уроки по литературе – и надулась от важности, как лягушка! Ну узнала что-то новое – так не гордись, как дура, а сядь рядом, почитай вслух, захочет – послушает, нет так нет. А еще про деревню – ну как не совестно! Кто за язык тянул?!»

Ветер подул не просто свежий, а прямо-таки ледяной. Или это знобит от огорчения?

Он ей ужасно нравился. Нет, не так. Тося, несмотря на свои юные годы, твердо была уверена в том, что никого лучше она более не встретит, а это что значит? А то, что только что она своими собственными руками разрушила свое будущее и теперь до самой смерти будет тосковать в одиночестве!

Слезы закипели на глазах, и тотчас, как по заказу, сначала одна капля плюхнулась на землю, подняла пыль, потом вторая, вот уже часто застучало по макушке, плечам, по листьям. Точно кот, ступая мягкими лапами по ковру, пошел ливень по листве.

Глава 4

Пельмень же, войдя в комнату, с наслаждением зафутболил в стену нечищеный ботинок, потом второй. Как же замаяла его эта Тоська! Разве он ее звал? Что-то обещал, предлагал? Нет и нет! По доброте сердечной пару раз послать ее подальше был не в состоянии – она и поплыла и вообразила себе. Совершенно она ему не по душе, и ничегошеньки от нее ему не надо, ему вообще ничего ни от кого не надо!

Все, о чем Андрюха мечтает: чтобы оставили в покое, чтобы тепло было, работа и кусок хлеба.

Да и пара-тройка литров будет кстати. И где-то там тарань завалялась.

И вот уже открыто окно, и тянет свежестью с улицы, и раскочегарен любимый паяльник, и курится ароматный канифольный пар. Андрюха, протерев стакан газетой, налил себе свежего, купленного с утра пива, сделал пару глотков – на душу снизошли мир и покой, стало совершенно наплевать, что где-то там кочевряжится дура Тоська.

Пельмень, прислушавшись к собственному нутру, принял решение и начистил еще и леща. Теперь сидел, зажав в зубах цигарку, покуривая, по приобретенной привычке мурлыкая под нос, старательно зачищая поверхности, и в голове уже не было ни малейшей горькой мыслишки.

Как всегда, за работой время куда-то делось. Когда заявился Яшка, сияющий тихим светом, довольный, выяснилось, что уже довольно поздно. Глянув на друга, Пельмень не мог не порадоваться за него.

– Гуляли?

– Гуляли, – подтвердил Яшка, заговорщицки подмигнул: – А у меня что есть! Ну-ка, двигай прибор и рыбу.

И выставил на стол бутылку вина, а рядом… и откуда он что достает! Сыр. Настоящий, южный, ароматный, со слезой!

– Знакомая подарила, – объяснял Яшка, откупоривая бутылку. – Ты режь пока.

– Какая знакомая, ты же со Светкой гулял?

– Это сначала, – легко пояснил Анчутка, – а то потом.

…Закинув ноги на подоконник открытого окна, приятели пили вино, потихоньку поглощая и сыр, курили и глазели на звезды. Анчутка умиленно поведал:

– А Светка мне подарила карточку.

– Велико сокровище, – пошутил Пельмень, но Анчутка настаивал на том, что это невероятно здорово:

– Мне никто никогда из девчат карточки не дарил.

Пельмень хотел было съязвить, что сыр лучше, но глотнул вина и не стал. Анчуткина прощелыжная физиономия сияла изнутри, как фонарь за бумажным абажуром, голубые хитрые зенки туманились, даже нос трясся от умиления.

– Вот. – Он, точно от сердца святое отрывая, показал фотографию приятелю.

Пельмень