Читать книгу - "Беда - Джесси Келлерман"

Вы в последнее время работали?

Конечно! Надо стараться. Не сидеть на месте. Совершенствуешься на практике.

Что вы имеете в виду?

Я когда-то подумывал научиться видеть, но сколько времени уходит на это у пророков? До фига. Мой отец отправился учиться на дорогу. Они пошли рыбачить.

Рыбачить.

Я что и говорю: совершенствуешься на практике.

Это именовали «полетом мыслей», однако образ неточный: не было ничего возвышенного и стремительного в этих семантических катастрофах, слова сталкивались и сгорали. И если выслушивать эти монологи было скучно, мучительно, порой и страшно, то каково же тем, кто их произносит: жить в плену разума, который борется с собой, сам себе втыкает кляп, подрезает себе язык.

Кроме человека, опасавшегося польского заговора, — заговор стремительно расширялся, вбирая болгар, румын, русских и достойное жалости население Джибути — здесь же наблюдались женщина, которая считала себя всесильной и страдала неукротимой жаждой, могла выхлестать галлон контрастного красителя; мужчина, трещавший без умолку, чтобы заглушить голос покойного дяди, священника, «червя, живущего у меня в ухе»; водитель автобуса, поругавшийся с патрульным полицейским, который якобы угрожал сунуть жезл ему в зад (возможно, угроза не мнимая, допускал доктор Хьюго, цитируя Абнера Луиму), а также имелся одноногий наркоман, он же Джон Леннон, — в доказательство он исполнял «Милый дом мой, Алабама».

Джона предложил отправить одноногого на музыкальную терапию.

— Там он разволнуется. Считает себя автором любой песни, которую услышит.

В ответ нужно смеяться. Не засмеешься — конец тебе. Мозг — источник любой боли, от подростковых переживаний до ожога лопнувшего аппендикса. Значит, психическое заболевание — квинтэссенция боли, боль, которая не требует физиологических стимулов. Подобно тому, как героин вызывает эйфорию, оторванную от реальности, а потому превосходящую любое земное счастье, душевные недуги продуцировали чистое страдание, не имеющее аналогов. Коридоры «Большого Грина» текли туманами страдания. Мука выдавала себя невольными телодвижениями, постоянным физическим возбуждением: глаза рыскают, тревожно высматривая, что еще напугает, что вызовет подозрение. О невыносимости этих страданий можно было судить по множеству запретов в уставе отделения: больным не давать ручек, безопасных бритв, маникюрных ножниц, CD, камер, мобильных телефонов, айподов.

— Айподы под запретом?

— Вытаскивают жесткий диск и режут себя. — Бонита указала на четыре отверстия, зиявшие в потолке комнаты отдыха. — Пришлось снять индикатор дыма. Одна больная взломала его и осколком попыталась вскрыть вены.

Страдание вздымалось, пенилось, отступало, приливало. Источником были пациенты, но страдание разливалось в их семьях, среди друзей и близких. Те, вменяемые, и терзались, и в то же время томились, стыдились того, во что обратились любимые, еще более стыдились этого стыда, злились за то, что им причиняют такой стыд, и вновь их грызла совесть — как же им не хватает любви и терпения! Чудовищный цикл негативных эмоций, Джоне он был знаком лучше катехизиса.

Больше всего его напугал первый на этой практике «Код». В нормальных отделениях «Код» — остановка сердца. По тревоге все врачи несутся, размахивая удостоверениями, как томагавками, показать класс — вернуть к жизни закосившего, а убедившись (чаще всего так оно и бывает), что ситуация стабилизировалась и без них, еще побродят вокруг, беспокойные, разочарованные, словно несогласные после митинга.

В психическом отделении «Код» — буйный пациент, расшвыривающий мебель по палате. Он грозит нанести кому-нибудь увечье или не в шутку пытается это проделать. На второй день практики, проводя опрос только что поступившего пациента, Джона услышал позывные и крики, высунул голову из палаты поглядеть, не нужен ли в общем переполохе и он. Молодая женщина с пеной на губах извергала ругательства и рыдания, а несколько бравых санитаров, с помощью копа пристегнув ее руки и ноги к койке, воткнули шприц в бедро. Женщина продолжала бороться — и вдруг затихла, замерла, как неживая, как пораженная молнией, капелька слюны приклеилась к обмякшей щеке. И хотя Джона знал, что насилие творится в интересах самой же больной, смотреть на это он не мог: пациентка была черноволосой, и он дорисовал под этим волосами лицо, которого, он знал, там быть не может.

За последние пять лет Джона овладел искусством раздвоения — иначе не справишься со всеми своими обязанностями и привязанностями. Однако в первую неделю практики он достиг нового уровня диссоциации.

На работе — профессионал, умеющий поладить с пациентом и посмеяться черному юмору врачей. Начальники оценили его знания, хвалили за выдержку. Он знает, как успокоить больного, говорили они. Джона пояснил, что был волонтером.

Но стоило ему выйти из больницы, как сердце пускалось в перепляс и со всех сторон Джону осаждали те самые идеи, которые он в течение рабочего дня выслушивал от людей с серьезной — клинической — паранойей.

Ты — великий художник.

Мы будем творить вместе.

Он чувствовал, как ее взгляд сверлит ему затылок, когда спускался в метро. Слышал ее смешок, когда поскальзывался на крыльце своего дома. Светофоры и витрины магазинов отражали на миг ее лицо — и тут же лицо пропадало, стоило обернуться. Он переходил 12-ю улицу, приближаясь к вязу — ее вязу, под которым Ив каждый день на протяжении двух месяцев встречала его, распахивала объятия, будто принимая вернувшегося с войны героя, — и глотка сжималась, накатывала тошнота, и так-то далеко не отступавшая.

Вечером четверга Джона раскрыл свой медицинский справочник (четвертое издание) на разделе «Тревожность». Его поведение совпадало с симптомами слишком большого количества расстройств, не втискиваясь в классификацию синдрома общей тревожности или посттравматического синдрома. И это еще более напугало Джону: если уж вздумалось сходить с ума, надо это делать хотя бы в соответствии с рубриками признанного медицинского руководства.

Принципиальная разница между Джоной и его пациентами заключалась в том, что они страшились невероятного, а он видел самого себя в реальности. Возможно, что-то в том фильме было постановочным (он молился об этом, отрезанный сосок преследовал его в страшных снах), однако он, Джона, был настоящий. Драка была настоящей. Подлинная видеосъемка убийства понарошку — и нечаянная, но реальная смерть.

Выходит, правы были юристы, подавшие против него иск, — не разобрался в ситуации, набросился на «опасного инородца», сочтя его за угрозу? Правы они? Почему он решил, что нападающий — Рэймонд? У Рэймонда был нож, он разговаривал сам с собой, а Ив уползала от него на четвереньках и кричала, — и все это, как он теперь понимает, еще ничего не доказывает. Теперь, заполучив улики и намеки, он видит: изначально что-то было не так. Прежде всего, стоило задаться вопросом, зачем женщина забрела посреди ночи в опасный район. Следовало заметить, как медленно она ползет, распознать хореографию, сыгранность всей мизансцены. Он мог бы различить тревогу и тупое доверие на лице Инигеса — они стали очевидны, как только он поглядел на это лицо в другом ракурсе и не ослепленный адреналином. Мог бы и камеру увидеть, и по-любому следовало звонить копам, а не разыгрывать из себя Супергероя.