Читать книгу - "Под псевдонимом "Мимоза" - Арина Коневская"

— На Лопатинск взглянешь — будто Мамай по городу прошел: на улицах — ни души, половина домов пустует, окна повыбиты. Теперь и столовая-то закрылась, по рынку одни цыгане бродят, грабят среди бела дня, кругом пьяные валяются — страшно! Да вы, Машенька, сами все это знаете. А про Москву и говорить нечего: Содом и Гоморра!

— Так везде народ бедствует — вот в нашем институте зарплату уже полгода не выдают! А на что людям жить, Анатолий Николаич?!

— Сам, Аленька, не знаю! В июле я шесть лучших своих картин в салоне выставил — некому покупать! Хоть на панель выходи! Вы, Машенька, таких-то бедолаг на тротуаре у Дома художника помните? Раньше все мои работы народ в три дня расхватывал, ну те, кто в живописи знает толк. А сейчас я только благодаря вам, фрау президентша, пока еще с голоду не помер. Ведь искусство никому теперь не нужно, — уныло произнес Толик.

— А что ж вы, Анатолий Николаич, дальше-то собираетесь делать? — напрямик спросила Мими.

— Дальше? Да как всегда — рисовать, на большее я не способен. Да если б я московскую квартиру не сдавал, то повесился бы, не верите? Вот и Мефодий за счет своей квартиры выживает, а иначе нам — хана!

— Ну, Толик, ты уж слишком загибаешь! Ведь огороды-то у нас есть — все свое: и картошка, и морковка, зелень всякая. В лесу — грибов полно. Этим летом столько белых было, как никогда. Я насушил — на два года хватит! Что, девочки, не верите? Жить-то можно вполне, — пробасил неприхотливый бородач.

— Значит, к натуральному хозяйству призываете? А тем, у кого огорода, дачки нет — им-то что прикажете делать, а? — запальчиво спросила Аля. — Значит, каждый за себя?! С такой психологией наш народ не выживет!

— Это уж точно. Давайте, девочки, о чем-нибудь приятном погутарим, а? Включи-ка, Мефодий, «фламенко»!

На этом закончился идиллический завтрак у самовара. Потом они среди берез спустились к Волге. И Маша с Алей отправили сопровождавших их мужчин обратно, поскольку сами решили искупаться. Тем более, что день выдался жаркий и вода успела сильно прогреться. А кругом — ни на берегу, ни в воде никого не было, ни единой души. Ведь судоходство на Волге уже второй год почти совсем заглохло. Красота-то какая! — возрадовались подруги и с азартом, наперегонки смело поплыли до середины великой реки… Потом долго сидели на пустынном берегу. Тишина и безлюдье вокруг казались теперь чем-то жутковатым. Лишь вдалеке проплывала лодка с одиноким рыбаком.

— Смотри, Аля, а ведь это — Волга. Она словно символ опустошения русской жизни сейчас, — задумчиво произнесла Мимоза, — а я ведь лет тридцать тому назад проплывала с дедом Иваном мимо этих берегов. Так щемит сердце. Да-да, и пароход назывался «Анри Барбюс». Он каждый почти день на мель садился, и его буксиром толкали. А на пристанях в трюмы набивались цыгане и вообще нищий люд. Помню Сталинград — тогда кое-где еще в руинах. Но жизнь кипела. Однажды на пароходе появились дети — детдомовские. И я подружилась с замечательной девочкой. Тамара была чуть старше меня, с огромными карими глазами. Мы подолгу сидели с ней на палубе — она потрясающе рисовала. Я так просила дедушку взять к нам Тамару насовсем — вот была бы у меня сестренка! Он пытался разузнать о ней, но… она считалась дочерью врагов народа — родители давно были расстреляны. Мы обе долго рыдали с ней при расставании в Астрахани. Она наивно обещала писать, а я ждала от нее писем…

К вечеру Аля с Машей приготовили роскошный ужин, в основном, из привезенных с собой деликатесов. Стол накрыли в саду, и Мефодий воскликнул:

— Что ж, девушки, устроим-ка мы пир во время чумы, а?!

И взяв гитару, запел Окуджаву и Визбора. Подруги тихо подпевали ему, а Удальцов, медленно попивая минералку из граненого стакана, угрюмо молчал.

Когда на небе высыпали звезды, мгновенно стало холодно. Они перешли в дом, посмотрели «Новости». Мефодий позвал Алевтину на прогулку, а Удальцов взялся топить в гостиной печку.

— Иначе вы тут ночью околеете! — пояснил он Маше необходимость своего действа.

Она сидела на диване и зачарованно смотрела на возгорающееся пламя. А он периодически выходил за дровами во двор.

— А правда, фрау Штирлиц, что у вас есть муж?

— Правда. К сожалению, он в дальней командировке.

— А может, и не к сожалению, а? Может, не будем ждать, пока он вернется? Ведь развод оформить — дело несложное, а? И мы с вами поженимся сразу и заграницу махнем, а? Лучше вас, Машенька, я никого еще на свете не видал… и не увижу, уж точно! А вы, лучше меня кого-нибудь встречали?

От неожиданного предложения сердце Мимозы замерло, но только на миг.

— Увы, Анатолий Николаич, встречала, — тяжело вздохнув, ответила она с легкой усмешкой.

— Но все ведь в прошлом. Или я ошибаюсь, а?

— Немножко ошибаетесь, Анатолий Николаич! Я понимаю, что вы бо-о-ольшой шутник и по-настоящему — большой художник. Перед талантом вашим преклоняюсь. Что скрывать-то, и даже больше того — вы мне нравитесь! Но меня интересуют ваши работы прежде всего, гм…

— А я вовсе не шучу, но, гм… раз так — все мне ясно! Пойдемте наверх, все покажу! — не моргнув глазом, бодро воскликнул он.

— Давайте завтра — утро вечера мудренее, а? Мне надо отдохнуть с дороги…

— Ну что ж, фрау Штирлиц. Вот дверь в спальню — там для вас и Али все постелено. Только света там нет, возьмите вот свечу! А я полез на верхотурье, спокойной ночи!

В печи за стеной еще долго потрескивали дрова. В ожидании подруги Маша не могла заснуть. Алевтина же появилась только на рассвете и не раздеваясь, бухнулась в кровать лицом к стене. Она тихо всхлипывала.

— Что с тобой. Аленька? Он тебя обидел? — приподнявшись над подушкой с тревогой прошептала Мими.

— Нет-нет, что ты! Совсем нет, это я сама… Спи, расскажу завтра…

Утром они сидели за самоваром втроем — Мефодий ночью уехал. Маша спросила художника, где в Антоновке храм.

— А церкви-то здесь отродясь никто не помнит. Есть одна километрах в тридцати — в Глухарях, но службы там только по воскресеньям.

— А сами-то вы, Анатолий Николаич, куда ездите? Не в Ипатьевский ли монастырь?

— Да что вы, Маша! Мне — в церковь? У меня — Бог в душе, это главное. А попов этих… да ну, не буду оскорблять ваш утонченный слух, простите! — с легкой иронией произнес Удальцов.

— А как же вы церкви, старинные монастыри рисуете, если вы — неверующий? — удивленно спросила Аля.

— Да я ж сказал, что верую в душе. Гм… к тому же, люблю все старинное — от заброшенных часовен до заросших травой погостов. Они какую-то грусть навевают романтическую. И храмы разрушенные чем-то неизъяснимо таинственным притягивают к себе, не правда ли, девушки?

— Правда, Анатолий Николаич! Грусть совсем нездешняя на ваших картинах высвечивается. Особенно мне понравился ваш «Рассвет над полями» с почти невидимым монастырем. Да еще, где две монахини с котомками за плечами бредут во мгле…