Читать книгу - "Ангельский концерт - Андрей Климов"

Оба были сегодня у нас. Аня не сменила девичью фамилию и по сей день остается Кокориной. Я проглядела все глаза, но никаких признаков скорого внука не обнаружила; зато нам объявили, что на следующей неделе семейство въезжает в двухкомнатную квартиру в хорошем старом районе, а Анна переводится из своего санатория в детскую областную больницу, где Алексей Владимирович уже заведует хирургическим отделением…

Павел окончательно покинул нас в начале зимы девяносто второго.

Нет, никаких ссор или тягостных недоразумений — каждый был погружен в свое дело. С утра я садилась в машину и отправлялась на работу, как, впрочем, и сейчас, с той разницей, что теперь у меня гораздо меньше часов в институте… А тогда работа захлестнула меня с головой. Иногда я подвозила Матвея, если у него были дела в городе, но чаще Павла, у которого вдруг возник «бизнес».

К тому времени он уже заметно продвинулся в профессии реставратора, однако ему постоянно не хватало терпения. Тревожило меня другое: Павлу уже исполнилось тридцать, а о семье не было и речи. На мой прямой вопрос: «Ты, что ли, решил стать последователем Галчинского?» — сын, посмеиваясь, отвечал: «В этом вопросе мы с Константином Романовичем в разных, так сказать, вагонах… Просто я еще не встретил подходящую женщину…»

В один вагон с Галчинским Павел уселся, когда вплотную занялся антиквариатом. Матвей категорически отказался финансировать его идею — открыть магазинчик «Вещи с биографией». Идея была в духе челночного времени, но показалась нам с Матвеем чересчур простодушной. К тому же Матвей позволил себе заметить, что торгашей в нашем роду никогда не было, а сын язвительно парировал: «То есть ты хочешь сказать, что никогда ничего не продавал?» Обидевшись, он хлопнул дверью и ушел, прихватив свои вещи, но спустя месяц вернулся домой, потому что я подняла шум и бросилась искать поддержки у Кости. Именно тогда, чуть ли не впервые в жизни, мы рассорились с Матвеем и не разговаривали несколько дней. Глупо и досадно…

Я поехала к Галчинскому и застала там Павла, который, как оказалось, все это время прожил у него. «Что ты делаешь, Костя, — спросила я, — зачем ты ссоришь сына с отцом?» «Чепуха, Нина, — фальшиво пропел Галчинский. — При чем тут Матвей? Я сам попросил Павлика, потому что начинаю ремонт… а он выразил желание мне помочь…» «Врете оба, — вырвалось у меня. — Никаким ремонтом Пашка заниматься не способен. Что вы затеяли?»

Тут все и выяснилось. Галчинский, оказывается, был готов ссудить Павлу необходимую сумму и, пользуясь своими старыми связями, помочь зарегистрировать и открыть эту самую антикварную лавку. А заодно войти в долю, чтобы на начальном этапе Павел чувствовал себя увереннее. На мой вопрос, почему сделки не могут совершаться как раньше, из рук в руки, сын раздраженно заявил, что ему осточертели посредники и темные личности, махинации с подделками, отсутствие легальной экспертизы и каталогов… Ему, видите ли, нужен честный и прозрачный бизнес. «Отец не хочет знать о том, что каждая вещь имеет настоящую цену, особенно старинная. Я уже не говорю о философии предмета как такового. Не моя вина, что его представления об искусстве глубоко устарели…» Тут я взглянула на Галчинского — на его лице застыла сложная смесь лукавства и одобрения, и окончательно поняла, что здесь мне делать нечего.

«Хорошо, — сказала я. — Ты взрослый мужчина, поступай как знаешь. Но обещай не торопиться, все взвесить и просчитать. С отцом я поговорю. Возможно, тебе не придется брать деньги взаймы …»

Ничего у меня не вышло — Матвей окончательно уперся, и вовсе не из-за денег, которые у нас были. Я по сей день не знаю, чего он хотел от Павла, что в нем видел… Но и у Галчинского ничего не вышло; их с Павлом «бизнес-проект», как он выразился, надолго застрял. Сын вернулся, но наши отношения стали намного суше, и хотя все шло по-старому, в воздухе висело ожидание, как на вокзале.

В один из вечеров Павел заявил, что снял квартиру в центре, так ему намного удобнее, а вскоре и переселился. Теперь все, связанное с его жизнью, стало для нас тайной. Я знала его телефон, иногда он и сам звонил нам, но никогда не звал к себе. С этим тоже пришлось смириться…

Спустя пару месяцев я не выдержала и настояла на встрече. Погода была скверная, и Павел без особой охоты согласился принять меня у себя. Я села в машину, прихватив с собой продукты и кое-какие книги, которые он просил привезти.

В однокомнатной квартирке на третьем этаже довольно ветхого дома было прибрано. На плите что-то кипело, пахло куриным бульоном. Павел долго возился с замками, отпирая, — должно быть, еще не освоился с недавно установленной стальной дверью. Зачем ему понадобилась эта бронированная махина, оставалось только догадываться. Однако выглядел он совсем неплохо — подтянулся, на нем был новый шотландский свитер, а на среднем пальце левой руки — старинный перстень с черным топазом. Удивительно, но я смутилась: ожидала увидеть его несчастным и заброшенным, а встретил меня спокойный и вполне благополучный молодой человек с легкой иронической улыбкой. «Я соскучилась…» — произнесла я потерянно. «Я тоже, мам…» — «Матвей, он…» — «Я виделся с отцом. Он передал мне деньги. Я заплатил за квартиру за год вперед. Спасибо». — «Вот как? Не стоит… Я привезла кое-что из продуктов. Ты сам готовишь?» — «Да». — «Что Константин Романович? Вы еще не отказались от вашей идеи?» — «Нет».

Тут зазвонил телефон, и я смогла перевести дух.

Что мы знаем о детях, кроме того, что когда-то они были маленькими и любили нас? Ничего. Что мы знаем о наших мужьях? Ответ тот же. Матвею я так и не сказала, что побывала у сына…

Сегодня он все-таки пришел — вернее, приехал на первой своей машине, голубом «фольксвагене» восемьдесят четвертого года выпуска. Привез цветы, посидел немного за столом и скоро уехал — торопился на деловую встречу. Был оживлен и очень нежен со мной, что совершенно необычно для его замкнутого характера, — и мне стало тревожно.

Когда все разошлись, я кинулась к Матвею. Он усадил меня рядом и произнес: «У детей своя жизнь. Так должно быть, и с этим придется смириться. Теперь и впредь нам будет известно об этой жизни ровно столько, сколько они нам позволят… Не волнуйся о Павле. Мне кажется, он знает, чего хочет. А то, что сын живет одиноко… этого, моя хорошая, ты не можешь изменить…»

Я пишу все это и сама не понимаю — зачем. Иногда у меня возникает желание сжечь блокнот — так, как когда-то я сожгла записные книжки отца. В отличие от многих, в том числе и от Матвея, я не люблю мемуаров — мне не нравится заглядывать в чужую жизнь. К тому же в них всегда слишком много выдуманного, а я не обладаю той особой интуицией, которая позволяет отличать истинное от раскрашенной полуправды. Мои мемуары — последняя страница отцовской Библии, куда я заношу памятные даты и имена. Для потомков, так сказать…

Уже совсем поздно. Матвей, как обычно, в мастерской наверху. Я сижу в кресле в гостиной и прислушиваюсь… Когда он появится на площадке лестницы и произнесет свое обычное: «А не пора ли нам попить чайку?» — я спрячу блокнот между старыми журналами на столике и отправлюсь в кухню… Потом он займет свое привычное место в тайнике.