Читать книгу - "Женат на собственной смерти - Андрей Дышев"

Шел второй вечер, как был дан старт соревнованиям. Ворохтин читал скучный роман о Колумбе, но мысли его часто перелетали с Нового Света на мелкие острова, раскиданные по карельскому озеру. Ворохтин пытался представить, что сейчас делают участники соревнований, добровольно обрекшие себя на одиночество. Каково им сейчас, прохладной ночью, вдали от людей и цивилизации? Сидят каждый у своего костра, с тоской глядя в огонь и прислушиваясь к голодному урчанию в животе? Или завернулись в одеяла, закопались в ворох еловых веток, стараясь сохранить тепло и уснуть?

Он представил, какие чувства испытал бы, окажись один на необитаемом острове. Страха не было бы точно. Нервы Ворохтина привыкли к стрессовым ситуациям на Кавказе в Нефтегорске и Ленске, эмоции притупились от изобилия ужасных зрелищ. И к одиночеству, увы, он тоже привык. С женой они не жили вместе уже несколько лет. Развод не оформляли — это не прибавило бы им свободы, и потому жаль было тратить время на пустую формальность. Холод он переносил неплохо и в отличие от своих коллег в Якутии сильно не страдал из-за мокрой одежды и обуви. Наверное, только голод причинил бы ему серьезный дискомфорт. Голод, а не отсутствие гастрономических изысков! Если бы лепешками из корней камыша в самом деле можно было бы наесться! Но Ворохтин прекрасно знал, что это сказка, пустая бравада. Скудным подножным кормом маленьких островов можно было лишь на некоторое время продлить биологическое существование. А личность станет деградировать уже через сутки. Два, три дня спустя Ботаник с оптимистичным блеском в глазах будет говорить уже совсем другие слова. Голод сделает его своим рабом. Все мысли парня будут парализованы. Он не сможет ни думать, ни говорить о чем-либо, кроме еды. Колбаса, яичница, борщ, отбивные будут сниться ему каждую ночь, изматывая нервную систему и желудок. Воля его будет таять вместе с остатками питательных веществ в его крови. Ни насыщенные крахмалом стебли тростника, ни богатые витаминами ягоды облепихи, ни салат из листьев одуванчика не восстановят его силы. И наступит момент, когда он скажет: я больше не могу. Я хочу есть. Я хочу жрать! Я хочу утопиться в котле с овсяной кашей, лечь на дно и широко раскрыть рот! И его снимут с острова, и Саркисян будет ходить вокруг него и комментировать: «Вы только посмотрите, какой у него аппетит! Посмотрите, как он ест!» И камера будет снимать бледного жалкого человечка с безумными глазами, который жадно рвет зубами курицу, давясь, глотает большие куски, заталкивает в полный рот хлеб, пытается запить соком, но все вываливается, выливается из его рта…

Ворохтин услышал негромкий стук в стекло и оторвал взгляд от книги, которую, впрочем, не читал. Стекла внутри кабины отражали свет лампочки, и он не увидел того, кто стучал. Открыл дверь. Щурясь, из темноты к нему шагнула журналистка.

— Добрый вечер! — застенчиво произнесла она, чуть опустив голову, чтобы свет не так резал глаза. — Может, я не вовремя…

«А-а! Любительница сенсаций!» — подумал Ворохтин с неким злорадством, словно поймал хищную птицу или мелкого трусливого зверька, который долгое время крал у него из сумки продукты. Он с хлопком закрыл книгу и кинул ее на соседнее сиденье.

— Почему же! Очень вовремя! — охотно ответил Ворохтин.

— Я хотела взять у вас интервью…

— Интервью? Конечно! Я очень люблю давать интервью! Напомни-ка мне твое имя?

— Кира.

— Кира? Замечательно. Садись рядом. Я отвечу на все твои вопросы!

Девушка обрадовалась, что спасатель, который казался ей мрачным и несговорчивым человеком, так быстро пошел на контакт. Она села на соседнее сиденье и стала вытаскивать из кофра диктофон.

— Какую газету ты представляешь? — вкрадчивым голосом поинтересовался Ворохтин.

— Журнал «Экстремал»… Правда, я еще не в штате. У меня испытательный срок.

— Понимаю, — кивнул Ворохтин. — Тебе надо показать себя с наилучшей стороны. Заставить, так сказать, всю редакцию вздрогнуть. Ввести главного редактора в состояние глубокого психоэмоционального шока.

Кира с любопытством и некоторой настороженностью поглядывала на Ворохтина. Этого человека с короткой стрижкой и слегка деформированным носом, что делало его похожим на боксера, вряд ли можно было назвать красивым, и все же в его облике было что-то притягательное. С первого дня появления в лагере Кира обратила на него внимание, но долго не могла набраться смелости подойти к нему первой и заговорить. Она ни разу не видела, чтобы спасатель принимал участие в ежевечерних попойках, в которые с удовольствием погружался весь персонал телешоу, не знала, как он улыбается или смеется. Выбираясь в туманное и прохладное утро из своей палатки, Кира видела, как Ворохтин бегает по берегу, отжимается, приседает, а потом купается в озере. Она готовила кофе в термокружке на портативной газовой горелке и исподлобья смотрела, как он докрасна растирает полотенцем крепкий торс, долго и неторопливо расчесывается, глядя на встающее из тумана пурпурное солнце. Наконец она набралась смелости и решилась познакомиться с ним. Выбрала, как ей казалось, удачный момент, когда Лагутин не вышел на связь. Уговорила Саркисяна, чтобы он разрешил ей отправиться вместе со спасателем на Второй остров. Но реакция Ворохтина на ее появление в лодке спутала все ее планы.

Тем не менее его грубость лишь распалила ее любопытство. Что ж это за человек с душой темнее потемок?

— Наверное, десятки людей благодарны вам за свое спасение? — спросила Кира и включила диктофон. Ей хотелось, чтобы разговор с Ворохтиным меньше всего напоминал интервью. Но репортерского опыта было мало, она не могла расслабиться и навязчиво думала о следующем вопросе.

— Десятки? — удивился Ворохтин и пожал плечами. — Я не считал. Меня это совершенно не интересует.

— Разве вам не интересно, сколько людей вы спасли?

— Нисколько. Меня интересуют только деньги. Вы думаете, что я филантроп и лезу в огонь, воду или в снежные лавины ради морального удовлетворения? Как бы не так! Я сначала разговариваю с родственниками тех, кто попал в беду. Начинаю торговаться. С бедных беру поменьше, с богатых — побольше. Например, вытаскивание головы человека из отечественного унитаза стоит двести пятьдесят баксов. А из немецкого — уже семьсот. Скупые, увы, получают только бездыханные тела.

Кажется, Кира уже не обдумывала следующий вопрос, а внимательно слушала Ворохтина, и все же до нее не совсем доходил смысл его слов.

— А если родственников поблизости нет, — продолжал Ворохтин, вскрывая упаковку фисташек, — то я ищу журналистов. Или договариваюсь с каким-нибудь телевизионщиком. «Хочешь, — говорю, — крутой репортаж? Триста баксов на лапу, и я сейчас, как Джеймс Бонд, в огонь прыгну!» Желающих, между прочим, хоть отбавляй.

Кира слушала его, раскрыв рот.

— Один раз на горной дороге под Сочи представители трех разных телеканалов из-за меня между собой подрались, — продолжал Ворохтин, кидая в рот орешек. — Вот хохма была! Я стою и жду, кто больше отстегнет, а они треногами друг друга мутузят! А автобус с пассажирами в это время висит над пропастью. Он за дерево зацепился, а дерево уже трещит, прогибается. Все решают секунды. Пассажиры визжат от страха, пытаются из окон выпрыгивать, а я семечки лузгаю. Такие истории, конечно, случаются нечасто, но зато я снимаю крупный куш. Счет идет на десятки тысяч баксов. Я на веревке подползаю к автобусу и спрашиваю: «Кто жить хочет — деньги вперед!» Хочешь верь, хочешь нет, но из окон пухлые бумажники, как голуби из голубятни, вылетают.