Читать книгу - "Не прячьте ваши денежки - Варвара Клюева"

И Виктор, рассылая запросы всем друзьям, родственникам, друзьям родственников и родственникам друзей, находил блестящих профессоров и популяризаторов и заманивал одного за другим в Паршуткино, суля сказочную охоту, богатейшие грибные места и отдых среди первозданной природы. Физики, химики и математики доверчиво отправлялись прямиком в западню, ибо Виктор и паршуткинцы, приняв и обласкав очередного гостя, брали его в плен и не отпускали обратно без небольшого, но обстоятельного курса лекций по соответствующей специальности. Впрочем, пленники обычно не обижались.

В результате этой пиратской деятельности питомцы Виктора, к вящему удивлению учителей школы-интерната, сдали выпускные экзамены на «отлично» и поехали поступать в лучшие университеты страны. Поехали и Вероника с отцом.

Вероника как раз сдавала вступительные экзамены на филфак МГУ, когда Виктор получил письмо из Америки. Его старинный друг Тимур — один из тех художников, кого когда-то с подачи КГБ осудили за тунеядство, а потом выпихнули из страны, — писал, что когда-то взял на себя смелость увезти за кордон несколько холстов Виктора, которые хранились у него дома. На волне интереса к советским художникам-диссидентам, поднявшейся на Западе в начале восьмидесятых, Тимуру удалось продать свои и Викторовы картины, за них дали неплохую цену. Потом интерес к советским диссидентам угас, и Тимур из художника переквалифицировался в бизнесмена от искусства. Он создал художественную галерею «Арт-и-шок» («Art&Shock»), но, поскольку к тому времени успел истратить все свои деньги, использовал в качестве начального капитала выручку от продажи картин Виктора.

«Сейчас моя галерея — одно из самых процветающих предприятий арт-бизнеса в Нью-Йорке, — писал он, — и ты — ее законный совладелец. Не желаешь ли ради разнообразия поменять беспечную жизнь советского босяка на тяжкую долю американского бизнесмена? Насколько мне известно, проблем с выездом из нашего великого и могучего отечества теперь почти не существует».

Виктор показал письмо дочери. Наученный горьким опытом 60-х, он не особенно верил в то, что послабление режима продлится долго, и решил увезти Веронику подальше от идеологического маразма и казенных чиновничьих рож, от унизительных очередей в магазинах и обывателей, истерично преклоняющихся перед заграничным товаром; от поднявших голову националистов, антисемитов и всякого подобного быдла.

Веронику, у которой еще не перестала кружиться голова после переезда в Москву, перспектива поездки за океан и учебы где-нибудь в Гарварде просто ослепила. Она согласилась мгновенно и забрала документы из вступительной комиссии. Веронике нашли хорошего преподавателя английского языка и литературы, и Виктор отправился занимать очередь в американское посольство.

Через полгода, в декабре восемьдесят девятого, отец и дочь приземлились на американской земле. Первое время они чувствовали себя великолепно. Тимур писал правду: Виктор действительно стал состоятельным человеком. Десятки тысяч долларов, удачно вложенные в дело шесть лет назад, превратились в сотни. Помимо денег, Виктора в Америке ждала еще и известность. Его картины, в отличие от картин многих других диссидентов, за эти годы выросли в цене в несколько раз, а это означало, что он, не страшась голодной старости, может заниматься не бизнесом, а любимым делом.

По совету друга Виктор выбрал для образования дочери Йельский университет. Они купили неподалеку от Йеля дом, оборудовали там художественную мастерскую, наняли преподавателей, приобрели две машины, получили права и чуть было не зажили счастливо, но… Но мятежный нрав Виктора, смягченный было дикой красотой таежной природы и заботой о подрастающей дочери, проявился снова.

Сытая, прилизанная, благонравная Америка вызывала у него разлитие желчи. «И эти надутые самодовольные болваны смеют величать свое гнилое стоячее болото свободной страной?! — кипел он. — Да у них самая страшная несвобода, которую только можно вообразить, — несвобода мысли. Рабам на галерах, римским гладиаторам, еретикам во времена инквизиции и сталинским зэкам на Колыме — и тем позволялось иметь собственные мысли — хотя бы тайком, про себя! А „свободная“ Америка штампует мозги своих граждан, точно запчасти на конвейерах Форда. С ними невозможно спорить — у них на все готовое и абсолютно непробиваемое мнение, почерпнутое от какого-нибудь идиота-телеведущего. А их так называемая „культура“! Господи, да они попросту безграмотны! Подумать только, филолог, выпускник Йеля, спрашивает меня, не немец ли Достоевский!»

Отвращение Виктора к Штатам росло день ото дня. Американские газеты, американское телевидение, американские бестселлеры, американские интеллектуалы — все вызывало у него приступы неконтролируемой ярости. Когда Вероника поступила в университет, отец открыл банковский счет на ее имя, перевел туда большую часть денег, а свой счет закрыл. «Это гнусное государство не получит от меня ни шиша! — заявил он. — Я больше не напишу на продажу ни единой картины и не заплачу ни цента налогов». В конце концов он переоформил дом на Веронику, сел в свой подержанный джип и уехал куда глаза глядят.

Два месяца Вероника сходила с ума, не имея от отца никаких известий. Потом он прислал письмо, в котором сообщил, что путешествовал по Европе, а теперь снял себе хижину в горах Вайоминга, куда она может приехать к нему на каникулы. Вероника, очень скучавшая по отцу, естественно, приняла приглашение. Хижина на краю света, без водопровода и электричества, и дикий лес вокруг живо напомнили ей Паршуткино и вызвали умиление, но уже обретенная привычка к удобствам оказалась сильнее. Прожив с отцом две недели, Вероника вернулась к цивилизации.

С тех пор так и повелось. Полгода Виктор скитался по Европе, а полгода жил в глуши, где охотился, ловил форель, коптил свою добычу в самодельной коптильне, бродил в горах и собирал травы. Вероника изредка приезжала к нему погостить, умоляла вернуться к живописи и цивилизации, но отец не желал ее слушать.

— С каждым приездом я находила его все более угрюмым и замкнутым, рассказывала кузина, промокая платочком слезы. — Но мне даже в голову не пришло, что он болен. В последний раз я видела его смеющимся у твоих родных в Торонто. Помню, мы сидели за столом, тетя Белла читала вслух твои письма, а папа смеялся — весело и беззаботно, почти как раньше. Потом дядя Андрей принес пачку фотографий, которые ты прислала недавно. Помнишь — походные? Там еще такие забавные подписи. А перед отъездом папа долго разглядывал твои картины… По-моему, я знаю, о чем он думал. Жалел, что не ты, а я его дочь. Я слишком скучная, к тому же не умею рисовать… Если бы ты знала, как мне хотелось научиться! — Она низко склонилась над столом, и острые плечики задрожали.

Я воздела глаза к потолку и шумно выдохнула.

— Зато ты наверняка умеешь петь.

Кузина подняла голову и посмотрела на меня недоуменно и, пожалуй, неодобрительно.

— А это-то здесь при чем?

— При том. Моя мама окончила консерваторию по классу вокала. Преподаватели сулили ей грандиозное будущее, но она родила моего брата и пожертвовала карьерой. Весь нерастраченный запас своих честолюбивых устремлений она сосредоточила на детях. А теперь угадай: у кого из нас обнаружилось полное отсутствие слуха?