Читать книгу - "Сиротка для врага. Огонь и Тьма - Ульяна Чертовских"

ласковый, подхватывал дочку на руки и кружил, а она визжала от восторга и страха, вцепившись в его плечи. Мать же чаще стояла в стороне, и её глаза, полные бездонной печали и нежности, смотрели на меня с такой любовью, что это тепло заполняло всё моё существо, согревая изнутри. Просыпаясь, я часто обнаруживала на щеках слезы — горькие слёзы по той жизни, которой у меня никогда не было.

Я окончательно ушла в себя, отгородившись от всего мира. Единственным спасением стал рисунок. Я рисовала сутками, как одержимая, покрывая листы призрачными пейзажами из своих снов, глазами той женщины и фигуркой рыси с горящими глазами.

Прошлой ночью мне приснилась она. Рысь. Гордая и величественная, она стояла на опушке леса, залитой лунным светом, и вся её поза выражала собранное, напряжённое ожидание. Её уши, увенчанные роскошными кисточками, вздрагивали, улавливая каждый шорох, а на самых кончиках этих кисточек вспыхивали и гасли крошечные искорки — точь-в-точь как в моих глазах во время приступов ярости. Внезапно кошка сорвалась с места и помчалась в чащу с такой стремительностью, что захватывало дух. Но в этот раз я не наблюдала за ней со стороны. Я сама и была ею. Это не она, а я чувствовала, как упругие мышцы играют под кожей, как воздух свистит в ушах, а земля пружинит от лап. Это я с невероятной, опьяняющей скоростью неслась сквозь лес, легко лавируя между стволами, и каждый мускул, каждое чувство было обострено до предела. Это было упоительное, дикое, всепоглощающее ощущение мощи и абсолютной свободы.

Я проснулась с твёрдой уверенностью, что эта мощь не осталась в мире снов. Моё тело стало сильнее, реакции — острее. Сегодняшняя стычка с Беловым, лишь подтвердила это. Раньше я ни за что бы не справилась с ним, но не теперь. Это осознание одновременно радовало и пугало до дрожи. А что, если в следующий раз я не смогу остановиться? Что, если эта агрессия, это дикое начало во мне вырвется наружу и натворит бед?

Сейчас, сидя на жёстком стуле в кабинете заведующей, под её тяжёлым, испытующим взглядом, я понимала это с предельной ясностью. Рассказать ей правду? Ни в коем случае. Какой адекватный, здравомыслящий человек поверит в истории об обострившихся чувствах, светящихся глазах и снах, в которых ты превращаешься в дикого зверя? Она решит, что я окончательно спятила, что у меня галлюцинации на почве стресса. Нужно было срочно придумать что-то правдоподобное, и я начала врать.

Я плела что-то бессвязное про то, что больше нет сил терпеть постоянные издевательства, про накопившуюся злость и отчаяние. Ссылалась на гормоны, на переходный возраст, на подростковый кризис, сама поражаясь, насколько гладко и убедительно могу сочинять.

В конце концов она махнула рукой, прерывая мой лепет, и принялась задумчиво барабанить длинными ногтями по столешнице.

— Вот что прикажешь с тобой делать? — её голос прозвучал устало. Я сидела, не шелохнувшись, впившись взглядом в узор на линолеуме. — Что ж, пожалуй, поступим так. Оформим тебе больничный, а пока будешь ходить к психологу. Думаю, он если даже и не сможет докопаться до сути, то хотя бы облегчит твоё состояние.

Я даже не удивилась, услышав этот вердикт. Кабинет психолога был для меня почти что вторым домом. Меня отправляли туда с завидной регулярностью, гораздо чаще, чем всех остальных воспитанников. Но сейчас меня это не угнетало. Наоборот, в этом был свой плюс. Вот только главный вопрос оставался открытым: стоит ли приоткрыть завесу тайны перед специалистом, или лучше пока хранить молчание, пряча свою странную, новорожденную сущность под маской обычной проблемной подростковости?

Глава 3

Арсений Петрович Воронов работал в нашем детском доме психологом, кажется, всю мою сознательную жизнь. Для многих из нас он был такой же неотъемлемой частью этого места, как потрескавшаяся краска на стенах или знакомый скрип половиц в коридоре. Он жил прямо здесь, в небольшой комнатке при кабинете, что всегда казалось мне странной и немного печальной жертвой — почему человек, не обделённый ни умом, ни обаянием, добровольно заточил себя в этих стенах?

Мне с юных лет не давал покоя вопрос: почему у такого человека нет семьи? Ведь не могло же быть, чтобы женщины не замечали его — высокого, статного, с военной выправкой, в чьей осанке и манере держаться чувствовалась скрытая сила. Даже сейчас, в свои пятьдесят с небольшим, он выглядел поразительно — будто время боялось тронуть его. Коротко стриженные тёмные волосы, без намёка на седину, всегда были безупречно уложены, лицо — гладко выбрито, а его неизменный тёмный костюм сидел безупречно, как будто только что из ателье.

Но внешность была лишь обрамлением. Главной загадкой Арсения Петровича были его глаза — угольно-чёрные, глубокие, как ночное небо. И в их глубине, вопреки возрасту и, наверное, всем законам логики, продолжал жить мальчишеский, озорной блеск. Когда он улыбался, а делал это он часто, казалось, будто в комнате зажигается дополнительный источник света, тёплый и уютный.

Арсений Петрович был тем редким типом человека, чья доброта не была показной или профессиональной обязанностью. Она исходила от него естественно, как тепло от печки. Он был отзывчивым и, что важнее, по-настоящему понимающим. Не знаю, как он справлялся с другими, но для меня его кабинет был тихой гаванью, убежищем от бушующего вокруг моря сиротской жизни. После каждого разговора с ним на душе становилось заметно легче, будто с плеч сваливалась тяжёлая, невидимая ноша.

Визит был назначен на завтра. Эта мысль вызвала во мне двойственное чувство. С одной стороны, я обрадовалась отсрочке — у меня будет время хорошенько обдумать, стоит ли приоткрыть завесу своей странной тайны. За долгие годы между нами сложились тёплые, почти доверительные отношения, но сейчас во мне заговорил какой-то древний, животный инстинкт, шепчущий о скрытой опасности. Я ведь на собственном горьком опыте знала: всё необычное, всё, что выбивается из серой массы, наше общество встречает в штыки — со страхом, непониманием и агрессией. Лишь единицы способны принять иное, не пытаясь его сломать или высмеять. И мне всегда хотелось верить, что Арсений Петрович как раз из таких — из тех редких единиц.

Возвращаться в общую спальню я не спешила. Душный, пропитанный чужими запахами воздух, многоголосый гам и любопытные взгляды — всё это было мне сейчас невыносимо. Вместо этого я бродила по пустынным вечерним коридорам, где в сгущающихся сумерках плясали длинные тени. Здесь, в этой тишине, можно было наконец остаться наедине со своими мыслями, такими же