Читать книгу - "Американец, или Очень скрытный джентльмен - Мартин Бут"

— Все люди ищут покоя, — говорит падре Бенедетто, когда мы, вслед за тропинкой, поворачиваем под прямым углом и начинаем шагать вверх по пологому склону через цветущий кустарник. — Вы гуляете здесь на рассвете, кто-то гуляет здесь по вечерней прохладе, чтобы отдохнуть от забот, другие приходят ночами, чтобы обняться покрепче. — Он указывает рукой на кусты, часто дающие приют влюбленным парочкам. — Все гадаю, сколько незаконных детишек было здесь зачато? — В голосе у него глубокая грусть.

— Я езжу за покоем в горы, — говорю я, миновав кустарник.

— Вот как? — удивляется священник. — Что ж, тогда еще есть надежда, что вы останетесь здесь, осядете.

— Почему вы решили, что я подумываю об отъезде?

— Те, кто ищет покоя, редко его обретают. В своем поиске они вечно перемещаются с места на место. И еще, — добавляет он проницательно, — почти все они — грешники.

— Все люди грешники.

— Верно. Только некоторые грешат больше других. А у тех, кто ищет покоя, в прошлом, как правило, много грехов.

— Я уже нашел покой, — отвечаю я.

Это, разумеется, ложь. Никогда я его не находил. Говоря по совести, никогда особо и не искал. До сих пор.

Жизнь моя всегда протекала бурно, и не только благодаря моей избранной стезе, не только благодаря тем, кто меня выслеживал, тем, кто являлся из тени, но благодаря моему собственному нежеланию сидеть на одном месте. Жизнь — одно долгое плавание, и я не из тех, кто на полпути сходит на берег. Мне всегда хотелось сделать шаг вперед, обогнуть очередной угол, увидеть очередной пейзаж, подойти к нему ближе.

И все же здесь мне бы, пожалуй, хотелось остаться. Долина с ее замками и деревнями, лесами, где водятся дикие кабаны, и горными пастбищами, над которыми порхают бабочки. Здесь царит такое спокойствие, какого больше не отыщешь нигде.

Может быть, действительно пора оставить бури позади, пожить тихой жизнью — годы бегут, и мой земной век становится все короче.

В собственных мыслях я еще молод. Я признаю, что тело мое стареет, клетки мозга постепенно отмирают — и все быстрее, но у меня душа и мысли молодого человека. Я все еще хочу принимать участие в формировании судеб мира.

— Мне кажется, вы еще не нашли покоя, — вторгается в мои мысли падре Бенедетто. — Вы все еще его ищете и взыскуете. Взыскуете отчаянно, всей душой. Но вы еще не готовы, и…

Он осекается — мы подошли к очередной вешке на его молитвенном пути — склоняет голову и что-то бормочет под нос, обращаясь к своему богу.

— И? — повторяю я, когда мы трогаемся дальше.

— Простите. Во мне заговорил священник. И ваш друг. Вы много грешили в жизни, синьор Фарфалла. И видимо, продолжаете грешить…

— У меня есть любовница, — сознаюсь я. — По возрасту она годится мне в дочери, по красоте сошла бы в невестки, будь у меня сын. Мы предаемся любви дважды в неделю, иногда в обществе другой юной особы. Втроем. Такой ménage à trois[60]…

В ответ падре Бенедетто фыркает: он услышал еще одно французское выражение, обозначающее нечто безнравственное.

— Только я не считаю это грехом, — продолжаю я.

— В современном мире, — отрывисто говорит падре, — попадаются священники, разделяющие вашу точку зрения. Но если быть точным, — тон его снова смягчается до исповедальной музыки, — я говорю не о плотских грехах. Я имел в виду куда более тяжкие грехи…

— Разве не все грехи равно тяжелы? — спрашиваю я в надежде сменить тему, но он не поддается.

— Мы говорим не о теологии, а о вас, друг мой.

Дорожка выводит нас на широкую лужайку. В центре ее делят что-то съестное несколько ворон. Завидев нас, они взлетают, одна уносит в клюве останки дохлой крысы.

— Вам нравится этот город, эта долина. Вы хотели бы здесь остаться и наконец обрести покой. Но не можете. Что-то у вас есть в душе, чему вы не в силах сопротивляться. Некая внешняя сила. Некий враг.

А он куда сообразительнее, чем я думал. Нельзя было забывать уроки, полученные в школе: католические священники не только имеют бога в заступниках, они еще и умеют взламывать сейфы душ, даже не прикоснувшись к дверце.

— Чем вы занимаетесь, друг мой? — спрашивает он напрямую. — Рисуете бабочек, да. Вы хороший художник. Но на этом не заработаешь много денег. Согласен, здесь, в горах, можно жить по-царски на какие-нибудь двадцать тысяч долларов в год, но у вас явно больше. Вы не сорите деньгами, у вас недорогая машина и дешевая квартира, но я чувствую, что вы богаты. Откуда ваше богатство?

Я молчу. Я не знаю, что ему сказать, сколько открыть. Я хорошо его знаю, но недостаточно хорошо, чтобы допустить его в свою жизнь. Настолько хорошо я вообще никого не знаю.

— Может быть, вы, что называется, в бегах?

Его я боюсь меньше, чем других. Не знаю почему. Но это факт. Что-то в нем внушает доверие, и все же я полностью настороже.

Я чувствую, что должен ему что-то сказать, чтобы удовлетворить, хотя бы на время, его любопытство, чтобы пресечь его попытки проникнуть в мою жизнь. Я могу отделаться цепочкой полуправд: не лжи — потому что ложь легко распознается. Мне нужно лицемерить аккуратно, ввернуть в обман элемент правдоподобия, в который он поверит, несмотря на профессиональную проницательность и привычку распознавать ложь на исповеди.

— Все мы в том или ином смысле в бегах.

Он негромко смеется.

— Вы правы. Все люди порой всматриваются в тени, но вы всматриваетесь в каждую.

Черт бы его подрал, думаю я. Он за мной наблюдает.

— Верно, я много грешил, — признаю я, причем голос мой звучит немного громче, чем мне бы хотелось. Я заставляю себя говорить тише. — Возможно, и сейчас много грешу. Нет на земле человека, который бы не грешил каждодневно, причем по-крупному. Но мои грехи, если их можно назвать грехами, совершаются во благо человечества, а не…

Больше говорить нельзя. Я знаю, что, если приоткрою занавески, этот священник не просто заглянет в мое окно, но еще и перекинет ногу через подоконник, прыгнет мне прямо в душу и как следует там покопается.

— Пока вы не прекратите грешить, пока не исповедуетесь и не покаетесь, как вы надеетесь обрести покой?

Он прав. Насчет покаяния я не согласен, но я признаю, что должен прекратить жить такой жизнью, чтобы обрести этот непонятный покой, как бы он там ни выглядел.

— Ответите мне?

— А зачем?

— Для вашего же блага. Вы знаете, что и почему. Может быть, я смогу за вас помолиться.

— Нет, — отвечаю я. — Может, я и скажу вам, что и почему, но молиться за меня не надо. Я не хочу, чтобы вы лжесвидетельствовали перед своим богом. Он может вас наказать, уничтожив весь арманьяк на свете, до последней капли.