Читать книгу - "Оборванные струны - Надежда и Николай Зорины"

А я и не знала. Такого не знала. Крик, разбивающий ночь, — это был самый кошмарный кошмар, но я и представить себе не могла, что такое бывает.

Когда пронзительный крик переходит в страшный звериный вой, я не выдерживаю, бегу туда, к ним, в запретную по ночам для меня комнату. Окно распахнуто, ветер визжит, запутавшись в шторах, мама стоит на подоконнике и смотрит вниз, папа… Папа сидит на диване, руки скрещены на груди.

— Иди спать! — говорит он мне совершенно спокойно. — Уже поздно.

Ветер воет, я не могу оторвать от нее глаз, звери воют…

— Иди спать! Ты меня слышишь? — Отец поднимается с кресла, подходит ко мне, берет за плечи, подталкивает к двери.

Мама на подоконнике пошатнулась. Крик… Кричу я. Пошатнулась, но в последний момент успела ухватиться за раму. Оборачивается и с ненавистью смотрит на нас. Я кричу, все кричу, не могу остановиться, кричу, как она, разбиваю ночь криком. Мама усмехнулась, слезла вниз, подошла ко мне, размахнулась, ударила по лицу. Я бьюсь от ужаса в руках папы, я бьюсь от ужаса…

Он уносит меня из комнаты, укладывает в постель, бегло, наспех целует и возвращается к ней. Я слышу, как захлопнулось окно. Я слышу плач мамы. Скоро все кончится.

Кончилось, тишина, под одеялом ужасно душно, но я ни за что не вылезу… Я ни за что никогда ее не прощу… Под одеялом ужасно душно…

Темный сон, черный сон. Как странно, что утро все же настало. Сквозь одеяло пробивается свет. Скрипнула дверь, я слышу, как кто-то подходит. Притворяюсь спящей, замираю. Но того, кто пришел, не обманешь. Одеяло отлетает в сторону, свет ослепляет. Папа поднимает меня на руки, как маленькую, носит по комнате, смеется, смеется, щекочет, заставляя и меня смеяться.

— А куда мы с тобой сегодня пойдем? — спрашивает он, как спрашивал, когда я была трехлетней.

— А куда? — с серьезным видом, передразнивая его, говорю я, но не выдерживаю и прыскаю от смеха.

— У нас будет праздник. Долгий-долгий и немного тайный, потому что… Потому что он праздник.

Я обнимаю его за шею, сильную, надежную, теплую, родную шею, прижимаюсь к груди головой. Он дует сверху — мы заходимся в смехе, непонятно счастливом.

— Быстренько одевайся и пойдем. — Папа спускает меня с рук. — Сначала в кафе, потом в зоопарк, может, в театре зверей что-нибудь интересненькое, а если нет, покатаемся на лошадках, потом снова в кафе, — перечисляет он программу праздника, пока я одеваюсь.

Мы выходим в прихожую, я бросаю тревожный взгляд на дверь комнаты, где осталась мама, смотрю на отца вопросительно: как же быть?

— Ничего, она спит, — шепчет он мне на ухо. — Все хорошо, не волнуйся.

Но я волнуюсь. Волнуюсь все время, пока мы спускаемся по лестнице, волнуюсь, пока мы проходим наш двор — до самой остановки волнуюсь. В киоске папа покупает жевательную резинку Bubble gum, я быстро разжевываю ее, надуваю большой розовый пузырь и перестаю волноваться.

Мы довольно долго едем в троллейбусе. Я сижу, а папа стоит надо мной и щекочет газетой, которую пытается читать в такой тесноте. Он купил ее в том же киоске, что и мою жвачку. Мне становится скучно. От нечего делать ковыряю обивку сиденья впереди — никак не доедем.

Ну вот наконец начинается праздник. Выходим из троллейбуса, папа подает мне руку, как взрослой даме.

— Сначала к тиграм! — заявляю я.

— Конечно, к тиграм, — соглашается папа.

Мы бежим по дорожке наперегонки. Я побеждаю.

— Зеленые и добрые глаза у тигра, — говорит женщина у клетки, похожая на маму.

— И совсем не зеленые, — кричу я ей весело, — они желтые!

— Зеленые и добрые, — настаивает она, а я отворачиваюсь, решив не обращать больше на нее внимания.

Но фраза застревает в голове, как назойливый мотив: «Зеленые и добрые глаза у тигра, зеленые и добрые…»

Праздник несется, праздник танцует, мы переполняемся счастьем и радостью, безудержной радостью, которую не остановить. В театре зверей выходной, но это нисколько не омрачает праздника — мы мчимся на тройке под звон колокольчиков, у лошадей добрые морды… Праздник несется…

И выносит к началу, как наша тройка, обогнув стремительный круг. Старт и финиш здесь совпадают. Мы стоим перед дверью своей квартиры, переглядываемся и смеемся остатками счастливого смеха, но уже натужно, почти через силу, подбадривая друг друга этим смехом, обманывая и обманываясь: там, за дверью, на нас не обрушится возмездие.

Папа кладет руку мне на плечо, другой рукой вставляет ключ в замок.

— Было здорово, папочка! — успеваю я ему сказать, прежде чем мы входим в квартиру.

Мамы нет. В большой комнате на столе бутылки — одна пустая, в другой еще осталось немного вина, на полу разбитый бокал. Отец зачем-то включает магнитофон — просто нажимает на кнопку. Звучит вальс, тот самый вальс, их с мамой тревожный и вечный вальс, звучит с середины. Отец опускается в кресло, бессильно, как будто очень устал, меня он совсем не замечает.

В прихожей звонит телефон. Я бросаюсь к нему, хватаю трубку. Так делать нельзя, когда родители дома, но сейчас, я знаю, можно. Папа смотрит на меня из комнаты, он так и сидит в кресле, смотрит таким взглядом, будто хочет сказать: да, да, ты возьми, у тебя легкая рука.

К телефону зовут отца. Он поднимается и, сгорбившись, идет. Я стою рядом и не двигаюсь с места — так тоже делать нельзя: нельзя мешать, когда взрослый человек разговаривает, нельзя подслушивать… Я стою и не двигаюсь с места. Возмездие наступает. Ужас закручивается вихрем, ужас несется…

И выносит в ночь. За стеной звучит вальс и плачет отец. Мир окончательно рухнул.

Темнота. И нечем дышать. Я лежу на обломках мира. И голос смолкает. Только теперь понимаю, что он звучал все время, он вел, он поддерживал, он направлял. Больше не звучит. Я одна, мне больно и страшно. Я всеми покинута, и конец мой предопределен.

Делаю над собой неимоверное усилие — и выныриваю из темноты. Комната. Не моя, не та, что служила убежищем, но тоже знакомая. Поворачиваю голову — кресло, а в нем сидит женщина, она мне улыбается, у ног ее свернулась собака. Делаю еще одно усилие — и сажусь. Диван издает мягкий, шершаво-упругий звук — знакомый, но и он не оттуда, откуда я только что вернулась. Люстра, шкаф, ваза с незабудками… Кажется, у меня был муж, мы жили здесь, это его вещи. Что с ним сталось? Я не помню его, больше не помню. Другие лица закрывают его лицо. Пытаюсь отогнать их, чтобы вернуть… Но женщина в кресле ждет. Нужно заговорить с ней. Да ведь я и сама хочу заговорить, чтобы опять зазвучал ее голос. Что ей сказать? Не могу вспомнить!