Читать книгу - "Смерть по сценарию - Татьяна Столбова"

Большой Якут учился на третьем курсе института, Большой Еврей — на втором, а маленький, очень умный русский на первом. По вечерам все трое были очень заняты. Большой Якут работал грузчиком, Большой Еврей занимался в читальном зале, а маленький, очень умный русский писал стихи и запечатывал их в конверты, а потом отправлял в редакции разных газет и журналов. Иногда стихи печатали. В такие радостные дни маленький, очень умный русский, вместо того чтобы идти в институт, вставал ни свет ни заря, надевал шикарный костюм с плеча Большого Еврея и начинал обход столь благосклонных к нему изданий. Получив положенный гонорар, маленький, очень умный русский покупал строго определенное традицией количество бутылок водки, один литровый пакет сока, две буханки хлеба и два батона колбасы. Вечером, когда друзья наконец собирались в общежитской комнате, Большой Якут помогал маленькому, очень умному русскому снять огромный костюм Большого Еврея и торжественно объявлял первый тост.

Но не только маленький, очень умный русский умел так радовать своих друзей. Большому Якуту, к примеру, мама присылала посылки два раза в месяц, а Большой Еврей время от времени переводил с английского на казахский и таджикский детективы и дамские романы (куда, между прочим, многое вписывал от себя), так что жизнь у соседей шла хорошая, богатая и приятная.

Так существовал этот миниатюрный советский союз до тех пор, пока не случилась странная вещь: однажды, дописав очередное творение, маленький, очень умный русский отложил авторучку и с удивлением посмотрел на дверь. Лишь в следующий момент он понял, почему удивился, — часы показывали половину девятого, а Большого Еврея, который возвращался из читального зала ровно в восемь, все еще не было. Но поразмыслив, маленький, очень умный русский не стал волноваться. Он решил подождать прихода Большого Якута — а тот появлялся не раньше десяти — и обсудить с ним этот вопрос. Дело в том, что иногда Большой Еврей предавался любви и тогда исчезал не то что на вечер, а и на целую ночь, а то и на две ночи. «Наверняка, — подумал маленький, очень умный русский, — он зашел к прекрасной незнакомке, прилег рядом с ней и уснул сном праведника, каковым и является на самом деле».

То же, хотя не таким возвышенным слогом, сказал и Большой Якут.

Поужинав хлебом и луком, они выпили по чашке сладкого крепкого чая и легли спать.

Но и на следующий день Большой Еврей не пришел. Его кровать, стоящая возле двери, была пуста, как корабль после крушения. И, как обломки мачт, как обрывки парусов, на ней в беспорядке валялись две подушки, старый ботинок Большого Якута, скомканная простыня, фантик от конфеты и трехспальное ватное одеяло.

Маленького, очень умного русского немного тревожила эта картина, однако он отгонял от себя всякие дурные мысли. Зачем думать о том, чего нет? Вернее, о том, что неизвестно? Не слишком встревожился он и тогда, когда в десять часов вечера на следующий день домой не вернулся Большой Якут...

— Постой, Паша! — прервала я увлекшегося Линни-ка. — Уже без пятнадцати два. Мне пора на работу. Давай договоримся: завтра я позвоню тебе и ты доскажешь свою историю.

— Это Мишина история, а не моя, — поправил меня Линник. — И я могу досказать ее сегодня — мне тоже надо на студию. Поедем вместе. Подождешь меня пять минут?

Он встал, вынул из шкафа свитер, брюки и носки и пошел в ванную переодеваться. Это заняло у него меньше пяти минут. Не успела я зашнуровать ботинки, как он уже вышел. Сейчас, в широких брюках и обтягивающем свитере, он выглядел весьма сексуально. К тому же от него пахло тем самым французским одеколоном, которым пользовался и Миша. Приятный запах. Я могу идти за ним, как крыса за звуками дудочки.

— Готов?

— Готов.

Он накинул куртку, подхватил со столика в прихожей связку ключей и вышел за мной на лестничную площадку.

Когда мы спускались по лестнице, я спросила его:

— Паша, эту историю Миша рассказывал при Невзоровой?

— Да.

— Хм-м... Она мне об этом не говорила...

— Просто она ничего не поняла, — объяснил Линник. — Люда хорошая, но не совсем умная.

— Как будто можно быть совсем умной... — фыркнула я, но развивать тему не стала. Меня не волновала степень невзоровского интеллекта.

Троллейбус № 3 со стоном сделал последний рывок и остановился. Мы забрались внутрь. Народу было мало. Мы сели на двойное сиденье, и я попросила Пашу сначала закончить рассказ о том вечере, а уж потом продолжить изложение Мишиной истории.

— Да в том вечере не было ничего особенного, — пожал узкими плечами Линник. — Я уже пытался вспомнить — нет, даже не вспомнить, а ощутить, — что же могло предвещать гибель Миши, но ничего такого не обнаружил. Я всегда думал, что у меня от природы потрясающая интуиция. Знаешь, я обычно чувствую настроение своих близких издалека; умею перевести вовремя разговор; могу угадать, о чем человек думает... Но в этот раз не сработало. Моя чуткая душа, — Линник усмехнулся, таким образом извиняясь за нескромность, — дремала, как рыба, оглушенная браконьером.

— Я и не жду, что ты мне укажешь на убийцу, — в свою очередь усмехнулась я. — Просто расскажи подробно, что делали и о чем говорили. Вот и все.

— После того как Миша закончил свою историю, Михалев начал как-то пространно вещать о месте человека в жизни. Говорил он отнюдь не банально, только... только смысл был все равно банальный. Мне стало скучно. Я пошел на кухню, покурил, посмотрел в окно. Потом туда же явился Пульс. Он был уже изрядно пьян, принялся изображать пассивного гомосексуалиста, прижался ко мне своим тощим бедром... Так что пришлось мне и оттуда уйти. В коридоре одевался Менро. Я проводил его до лифта, постоял с ним, поговорил и вернулся в квартиру. Тут и Штокман собрался уходить. Снял с вешалки пальто, уронил его на пол... Стал поднимать и чуть сам не упал... Я ему помог и даже хотел проводить до остановки, но он закрылся в туалете, и я пошел в комнату. Пульс уже был там. Миша увидел, как я маюсь, и предложил мне пойти поиграть на компьютере. Он скинул Невзорову на руки Пульсу и пошел со мной в другую комнату — чтоб включить компьютер. Но оказалось, что Денис отошел от приступа и уже вовсю играет в «шарики». Он так увлекся, что не сразу нас заметил. Я посмотрел — у него было уже семьсот тридцать очков. А я потом набрал девятьсот девяносто...

Линник замолчал, глядя задумчивым взором в окно. Вдруг он подскочил и потянул меня за руку:

— Приехали! Пойдем скорее!

Едва мы успели выскочить из троллейбуса, как двери его захлопнулись и он с теми же стонами и вздохами потрясся дальше. А мы зашли в метро.

Эскалатор плавно нес нас вниз. Я выжидающе смотрела на Линника. Он молчал.

— Паша! — Я потеребила его за рукав. — Я здесь.

Линник посмотрел на меня с недоумением, словно не узнавал. Знакомая мне с детства отличительная черта многих творцов — как уйдут «в себя», так попробуй их оттуда вытащить.

— Паша, что было потом?