Читать книгу - "Моралите - Барри Ансуорт"

— Вам оказана милость, — сказал управляющий и холодно улыбнулся нам. — Ваша комната выходит на ристалище. И завтра вы посмотрите поединки. А пока лучше помолитесь на ночь Богу шутов с особой истовостью. — Улыбка умерла на его губах, и я понял: он не простит нам, что мы вовлекли его в нашу Игру. И еще я понял, что он исполнит всякое приказание своего господина и будет считать это добродетелью, в чем бы оно ни заключалось. — Вы будете позваны к лорду завтра, когда он пожелает, — сказал он. — Помолитесь, чтобы угодить ему. Среди вас есть один, кто может возглавить ваши молитвы. Он ведь одет подобающе.

С этими словами он оставил нас. Как ни снедала меня тревога, я почти сразу же погрузился в сон, столь велико было мое утомление. Думаю, то же произошло и с остальными. Но проснулся я до рассвета и лежал, глядя в темноту, перебирая в уме события последних дней, то, как мы все глубже погружались в обстоятельства смерти мальчика. Мы свернули в этот город ради Брендана, то есть так мы думали, Я вспомнил, как Прыгун провел нас через гребень холма, показал нам широкую долину и город в ней. Вьющиеся струи древесного дыма, проблеск света на парапете замка… Город словно бы предлагал нам себя в час нашей нужды. Но нужду эту сотворила Смерть и отточила ее смрадом, исходившим от Брендана. Это Смерть привела нас сюда. Кто же тогда подсказывал нам слова в нашей Игре? Быть может, мы уже сослужили службу Смерти, и Игра больше сыграна не будет? Конечно, на это мы и надеялись. Пошептавшись перед тем, как уснуть, мы порешили представить Лорду и его гостям Игру Рождения и Гнев Ирода как наиболее приличествующие Рождеству и выразили надежду, что нам дадут достаточно времени приготовиться. Конечно, мы обманывали себя. Страх — патрон обманывающих себя, но он часто надевает личину. Я не знал, что нас ждет, и лежал там, а в щелях ставен начинал брезжить первый свет дня, и я знал, что происходило все это не нашей волей и не ради нас. И на память мне пришли последние слова, сказанные в нашей Игре о Томасе Уэллсе: «Он был духовником Лорда, он служил благородному Лорду». Не такими словами кончают Игру…

Мы услышали рожок стража, возвещающий восход солнца, а вскоре слуга принес нам хлеба и овсяной каши, и мы были очень благодарны, ибо не ели ничего с прошлого полудня. Дверь нашей комнаты не заперли. За ней был короткий коридор, в одном конце заложенный, с нишей нужника в другом конце рядом с тяжелой, крепко запертой дверью. Так что выйти отсюда с нашей стороны было можно только с чьей-то помощью. А окно было высоко над полом и выходило на отвесную стену.

С первым светом мы услышали стук молотков и голоса во дворе внизу, где шли приготовления к сегодняшнему турниру. Эти звуки аккомпанировали нашему разговору — мы спозаранку начали договариваться об Играх, которые покажем перед лордом и его присными, распределяли роли, решали, сколько времени отвести на пение и танцы, очень важные в Рождественских представлениях. Никто из нас не упомянул Томаса Уэллса, хотя Игры, на которых мы порешили, повествовали о рождении одного ребенка и смерти многих. Не произнося его имени, никак не упоминая о нем, мы тщились отгонять мысли про грозящую нам опасность, пытались не думать о том, что произошло, как нашу Игру насильственно прервали, а нас схватили.

Стивен делал вид, будто одобряет эту грубую спешку.

— Ясно, что молва о нас разнеслась далеко, — сказал он. — И они поспешили перехватить нас, пока мы не покинули город. — Он поглядел на нас и грузно кивнул. Глаза у него были налиты кровью, то ли с перепою, то ли из-за того, что он перечувствовал накануне вечером, когда слезы смешивались с серебряной краской на его щеках. — Они оказали нам честь, — сказал он.

— Да-да, — сказал Прыгун, радуясь и такой защите от страха. — Им было велено привезти нас сюда, а они — неотесанные воины и не церемонятся.

Тобиас покачал головой. Он все еще был Родом Человеческим и облек в слова то, что думали все.

— Странный способ оказывать почет, — сказал он. — Если бы мы держались Игры об Адаме, ты думаешь, нас бы так почтили?

Тут нас перебил вопль труб во дворе внизу, и мы столпились у окна и распахнули ставни и поглядели вниз. Все, кроме Мартина, который остался сидеть, прислонясь к стене и глядя прямо перед собой, погруженный в свои мысли. Мимо нас под треск крыльев взлетели вспугнутые трубами белые горлицы и тесной стайкой закружили над двором, будто их размешивали в огромной миске.

Нам открылось великолепное зрелище. Пока мы толковали между собой, скамьи заполнились людьми, а ристалище из конца в конец украсилось яркими флажками. Рыцари верхом и в доспехах, но с открытыми забралами вереницей объезжали двор, покрытые богатыми попонами кони вскидывали головы на звуки труб и грызли удила, а всадники натягивали поводья и заставляли их гарцевать под перезвоны сбруи. Небо вверху было безоблачным и бледным и словно бы очень далеким. Снег во дворе был взбуравлен и истоптан, а кое-где загажен конским навозом, но он оставался белым и твердым, и гребешки его поблескивали на свету.

Проезжая мимо, рыцари приветственно поднимали руки, и дамы в павильоне бросали шарфы и рукава тем, кому благоволили. На фоне белизны красота этого зрелища слепила мне глаза — яркие наряды дам, трепещущие флажки, украшающие трибуну и ристалище, алые и серебряные, и голубые гербы на щитах и нагрудниках рыцарей, блестящая сбруя, и поднятые копья, и гривастые шлемы.

Теперь мы, в свою очередь, были зрителями, а они — комедиантами, играющими Гордость и Доблесть. Я навидался турниров и во дворах, и в открытом поле, поединки и общие бои с сотней сражающихся иногда затупленным оружием, иногда нет. Представление, любимое зрителями. Они собирались полюбоваться им толпами к большой выгоде карманников и шлюх. Но теперь, быть может, потому что я сам стал участником представлений, мне, когда загремели трубы и закричали герольды, впервые пришло в голову, что это, пожалуй, был величайший пример Игр нашего времени. Мы, комедианты, выбрали роли, которые нам подходили. У знати же была всего одна роль, и они упорствовали в ней, хотя папы и короли осуждали ее за напрасное пролитие крови и тщеславие, а также за расход денег, которые с большей пользой могли быть употреблены на поддержание этих же пап и королей. Доминиканцы постоянно проповедовали против нее, обличая турниры как языческие обряды, но все их красноречие пропадало втуне. Сам святой Бернар обрушивал на них громы и молнии и объявил, что всякий, падший на турнире, отправится прямо в Ад, но и его гласу никто не внял. Угрозы отлучения не производили никакого действия. Это была роль, которая привела их к богатству и власти, для нее они должны были наряжаться, украшать себя знаками и эмблемами, ибо к чему богатство и власть, если их не выставлять напоказ?

От этих размышлений меня отвлекло то, что на языке комедиантов называется Произнесением Пролога. Право устроителя турнира — объявить правила ведения поединков. И тот, кто теперь поднялся со своего кресла в павильоне, был гостеприимным хозяином и всех этих рыцарей, и нас, бедных комедиантов, сэр Ричард де Гиз. Нам в первый раз представился случай увидеть человека, по велению которого нас привезли сюда и чьей воли мы ожидали здесь. С нашей высоты нельзя было разглядеть его ясно. Несомненно, он казался высоким и внушительным в подбитой горностаем мантии из голубого бархата, свободно его облегавшей. Но лицо от нас заслоняли поля шляпы и перо, приколотое к ней. Длинное лицо, кажущееся узким из-за своей длины, очень бледное.