Читать книгу - "Государевы конюхи - Далия Трускиновская"

Богдаш вел себя странно и даже нелепо. Поволокся провожать, остался ночевать — и вот, извольте радоваться, задрал нос и уходит скорым шагом. Что у него при этом было на уме, чего добивался — одному Богу ведомо…

— Давай-ка, куманек, подымайся, — сказала Настасья. — Я иное место сыскала, где жить. Сдается, Разбойный приказ и до меня добирается, скоро начнут моих девок тормошить, а я их под плети подставлять не хочу. И сейчас-то я лишь за узелком пришла, повезло тебе. Поставь свечку своему святому! Ты у нас который Данила?

— Данила Столпник.

— А, это славно. А то есть еще другой преподобный Данила — тот оттого пострадал, что в блуде заподозрили и безвинно оклеветали. Тот, сдается, тебе более подходит.

И усмехнулась Настасья, глядя на смущение своего куманька. Он же был в растерянности: ну, чем опять не угодил-то?!

Святцы Данила в юности читал, но сейчас половину всей школьной науки позабыл. Помнилось, что именины — одиннадцатого декабря, и про Даниила Столпника знал, что тот подвизался в пустыне Фракийской и простоял на столпе тридцать три года. О прочих же Даниилах сведений в голове не имелось, а коли понадобится — мало ли в Кремле храмов, любой батюшка расскажет, да что — любой пономарь, любая просвирня!

— Обувайся, а я Лукинишне зажитое отдам — два алтына.

Настасья ушла в избушку, вернулась с узелком. Данила уже стоял, готовый сопровождать ее — пусть и не такой нарядный, как вчера, собравшись на торг. Его зеленый кафтанец пострадал в драке — рукав нужно было вшивать почитай что заново, шапку с серебряной запоной он и вовсе потерял. Хорошо, Богдаш отдал свою старую. Ходить по Москве с непокрытой головой — такой позор, что лучше уж с голой задницей. Сказывали, Василий Блаженный ходил зимой наг, едва срам прикрыв, а шапку на голове имел.

— Идем, куманек.

— Идем, кумушка.

Настасья вела переулками да задворками, расспрашивала о пустяках — как служится на конюшнях, да как отпраздновали Пасху, да сколько отдал за рубаху. Данила понимал — настоящий разговор еще впереди. Ей не терпится узнать, в какую очередную передрягу впутался кум, и она это легко узнает — куму скрывать нечего, а вот у него задача потруднее — разобраться по башмаковскому приказанию, правда ли то, что она сказала Деревнину, а если правда наполовину — то на которую. И от необходимости вести этот розыск Даниле было страх как неловко. Даже утро не радовало — ясное, звонкое и золотое майское утро.

Ушли они довольно далеко. Наконец Настасья отворила калитку, впустила Данилу во двор. Двор был просторный, там всякого добра хватало, имелся и свой колодец, стояли телеги, на видном месте торчали сани, как будто не было времени с зимы затащить их в сарай, бродили куры, пес подбежал и обнюхал гостей, потом дважды пролаял, словно сообщая хозяевам — свои, мол!

Настасья и Данила обогнули дом — хороший дом, рубленный из толстых сосновых бревен мерой в четыре сажени, с пристройками, богатым крыльцом, гульбищем поверху, меж теремами, оказались в саду и тогда уже зашли сзади в подклет. Немало народу спало на полу, на войлоках, укрывшись кто чем.

— Спят, сукины сыны, — беззлобно сказала Настасья. — Лучка, Филатка, вставайте! Нестерка! Третьяк Иваныч!

Данила обрадовался — этих он знал.

Мужчины зашевелились, первым сел и смачно потянулся здоровенный одноглазый дядька, плешивый, но с рыжей бородой. Борода у него росла лопатой, да такой лопатой, что не всякий огородник осилит, вскапывая гряды. Во всю грудь была борода и по концам смешно пушилась.

— А это к нам, веселым, молодцы в Вологде пристали, Вавила да старчище-Игренище. Вавила весну свистать мастер, на дудках наяривает, песни поет, накрачей и домрачей знатный, а Игренище — не столь веселый, сколь бахарь. Такие старины знает — заслушаешься! Его и бояре зовут сказывать. Зимой он у купца жил, все старины раз по десять сказал, надоел, по весне прочь погнали. Он-то нас сюда и привел.

— А где Репа, где Томила?

— Репа с горбатыми тут неподалеку. Он знакомцев обходит — кому охота вдругорядь плясовых медведей поглядеть, так сговариваются, чтобы в сад их привел. Теперь все подсохло, по вечерам добрые люди в садах прохлаждаются, а тут и мы с горбатыми! Эх… Прошли те времена, когда мы на площадях мастерство казали, государей тешили… Тайком, как воры, сюда пробираемся, Данилушка…

— Так что ж Томила?

— А Томилу я в тычки погнала. Мне такой товарищ не надобен. Ну, и без него ватага сладилась. Не пропадем!

Совсем бы поверил Данила, что кума занята одним скоморошеством, кабы не слова Башмакова о том, что она затевает новые проказы и пытается пристегнуть давнего своего недруга Обнорского к печальным событиям в троекуровском доме.

Игренище поднялся, подтянул портки и зашлепал к двери. Вдруг вспомнил, повернулся к Настасье и поклонился:

— Здорово, княгинюшка.

Но не обрадовало ее это приветствие. Такого тяжкого бабьего вздоха Данила отродясь не слыхивал.

Зашевелились и молодые скоморохи. Настасья тут же погнала их к летней кухне — притащить воды, поставить варить кашу. Вавилу отправила в погреб — там ей был отведен угол для продовольствия. Ватага засуетилась, нашлось дело и для самой Настасьи — мастерить новую куклу. Третьяк показывал кукольное действо с шутом, попом, козой, дедом, бабой, сейчас додумался ввести туда гулящую девку, и Настасья шила ей маленький, на кошку впору, красный сарафан, обшивала его лентами и клочками золотного кружева. Голову Третьяк уже изготовил сам — вырезал из липы, выдолбил изнутри, приклеил косу из расчесанной пакли, намалевал губы, глаза, румянец и чернющие брови до висков.

Хозяйничали скоморохи весело. Среди них оказалась баба, жена Третьяка, но толку от нее было мало — обезножела. Пока шли пешком от Вологды к Москве, натерла ногу, замотала грязной тряпкой, и отчего-то на ноге появилась язва, теперь приходилось лечить припарками. Баба была голосистая, все время пела песни, то громче, то тише, и всяк, входя в подклет, принимался ей подпевать.

Один Данила сидел без дела.

Вернее, дело у него было, но такое, что снаружи не разглядеть. Данила думал. И чем больше думал — тем мрачнее делалось на душе. Он понятия не имел, как бы половчее выспросить у Настасьи о княжиче Обнорском. Не говорить же напрямую: кума, меня к тебе дьяк Башмаков подослал, потому что ты, сдается, опять обвела служилого человека вокруг пальца, на сей раз — подьячего Земского приказа.

Кума меж тем покрикивала на скоморохов, называя их дармоедами, а Даниле вовсе не уделяла внимания. Он решил сам себя развлечь и напросился помогать знатному домрачею Вавиле, когда тот принялся натягивать струны на домру. После чего Вавила без лишних рассуждений позвал его в сарайчик — еще-де помощь нужна. С собой он прихватил холщовую суму.

Казалось бы, что может быть в суме у скомороха? А оказались там мешочек с порохом, другой — с кусочками свинца, чугунный ковшик и льяло для литья мушкетных и пистольных пуль. Тут-то и вспомнил Данила, что не так проста скоморошья ватага, не одни кукольные сарафаны у Настасьи на уме.