Читать книгу - "Магистр ордена Святого Грааля - Эжен Дени"

думать. Очень уж похоже на то. Но главное-то — собственную дурость надо винить, а уж кто подтолкнул — какая разница, коли сам дурак?..

— Оно конечно, — согласился Двоехоров, — но однако же потеря какая…

Князь осушил бокал «Вдовы Клико» и, оттого несколько повеселев, сказал:

— Чего теперь о потерянном жалеть? Пустое…

— Там же тысяч на четыреста было, а ты — «пустое»…

— Бери выше — на шестьсот… А пустое потому, что теперь уж и не мое, и не твое, так чего ж о нем зря вспоминать?.. Однако долго что-то горячего не несут, вот это уж точно не пустое…

Надо полагать, подслушав его слова, лакей тотчас появился в дверях кабинета, но почему-то без подноса с горячим в руках.

Бурмасов прикрикнул на него:

— Долго нам еще ожидать?!

— Никак нет! — отвечал лакей. — Все готово, ваше сиятельство… Тока…

— Что «тока», что «тока»?! — рявкнул князь. — Неси, коли все готово!

— Тока ваше сиятельство просят для разговору в соседний кабинет, — сказал лакей…

— Кто там еще? — недовольно буркнул князь.

— Не могу знать-с. У нас в заведении впервые. Велели, однако, называть «их сиятельством».

— А что нужно сиятельству твоему?

— Никак не могу знать-с… Так что изволите велеть передать?

— Передай, чтобы шел он к… Хотя нет, постой. Пойду. Любопытно, что еще за инкогнито такое…

— А с горячим как? Нести-с?

— Погоди, простынет. Лучше-ка принеси еще бутылку «Клико», чтобы друзья мои без меня не соскучились. — И обратился к ним: — Я скоро…

Когда остались в кабинете одни, Двоехоров сказал задумчиво:

— Я вот прежде думал, что лучше родиться бедным да потом разбогатеть, нежели родиться богатым и затем в бедности очутиться…

— А что, разве не так? — спросил фон Штраубе.

— Так, да не так. Бедность сгибает человека, а богатство, напротив, распрямляет, согласен Карлуша?

— Пожалуй что…

— Так вот, — далее рассуждал Двоехоров, — выросший в бедности согбен с детства душою; глядишь, и разбогатеет после, да душу не распрямит. А тот, кто вырос в богатстве, у того сызмальства душа распрямлена; он и обеднеет, а душа уже не сгорбатится. Согласен, Карлуша?

Фон Штраубе признал:

— Не лишенное мудрости рассуждение.

— Меня вот взять… — продолжал Двоехоров. — Всего-то деревушка в тридцать душ. Новое обмундирование пошил, а матушка все не может продать пеньку, чтоб я расплатился, от портняжки прячусь; что это как не согбенность души? А Бурмасов целое состояние в один миг просадил — и ему пустяк. Мне и то жалко, хоть плачь, а ему пустяк, понимаешь? Он еще и лесок продаст, чтобы друзей угостить. Это, брат, душа! Душа с несогбенным хребтом!.. А я, коли даже Бог даст в генералы когда-нибудь выслужусь, все одно буду, небось, рубли считать — согбенность в натуру въелась. Эх, да что там говорить!.. — Он с печалью выпил шампанского.

Барону захотелось развеять его печаль.

— Но ты храбр, как лев, Христофор, — сказал он, — я сам тому свидетель. Это у трусов душа в поклон согнута в поклон, а такие, как ты, и пуле не поклонятся.

Христофор оставался по-прежнему задумчиво-печален.

— Так-то оно так, сказал, — пуле, это точно, не поклонюсь. Да и Бурмасов не поклонится, храбрец, каких мало. Однако ж у меня, хоть я и подпоручик уже, а душа моя перед любым генералом стынет. А Никита всего прапорщик, но ему — хоть бы фельдмаршал перед ним — все ничего, ни перед кем не стушуется… Хотя тут оно, может, и не в былом богатстве дело, а в происхождении — тут рюриковская кровь в жилах не дает себя забывать. Оттого с любым генералом себя ровней чувствует, если еще и не повыше. У меня ж только прадед мой менее ста лет назад, при Петре Великом дворянство получил, а пращуров моих, что были до него, ни в каких списках нет. Не знаю, как у вас, у немцев, а у нас это большое различие… Ты вот, к примеру, Карлуша, до какого колена предков своих исчислить можешь, а?

Фон Штраубе призадумался Его родовое древо уходило корнями в такую глубь веков, что и колена исчислить он не мог. Однако, хоть разум и прибрало хмелем, говорить о том не стал — и Двоехорова не хотелось еще более огорчать, и (что главное) слишком утягивал бы правдивый ответ к его тайне, коя предназначена была уж никак не для застольных бесед в ресторации.

К счастью, в этот миг Бурмасов распахнул дверь кабинета. Почему-то был он как туча хмур.

— Ну, — спросил его Двоехоров, — так что там еще за инкогнито?

И лакей уже просунул голову:

— Горячее подавать-с?

— Вон! — рыкнул на него князь так, что было неясно, лакей столь быстро затворил дверь или она захлопнулась сама от этого рыка. — И с инкогнитом покуда погоди, — бросил князь Двоехорову, — об этом после. — Затем, пристально глядя на фон Штраубе, произнес: — Ну, давай-ка, братец, быстро все выкладывай как на духу.

Фон Штраубе не понял:

— Что?

— А то самое! Сколько раз тебя за последнее время тут, в Петербурге, ухлопать пытались — вот что!

— Раз, наверно… — барон вынужден был задуматься, столь много раз было сие. — …Не то семь, не то восемь… Но откуда вы?.. Откуда ты?..

Никита оборвал его:

— После, после! А ну рассказывай, как было дело.

По виду князя фон Штраубе понял, что тот разузнал нечто важное. Касательно этих покушений он и не собирался что-либо таить — напротив, испытывал потребность поделиться с друзьями.

Покуда он рассказывал, Двоехоров все более вытаращивал в удивлении глаза и изредка восклицал: «Ну, право!..», «Да как же так?!.» — а Бурмасов становился все более хмур. Когда же фон Штраубе высказал свои соображения насчет двух различных сил, действовавших против него, князь проговорил, похмурнев еще сильнее:

— Тут, может, и поболе чем две…

— Инкогнито? — догадался фон Штраубе.

Бурмасов кивнул:

— Он, шельма… Жаль, не все могу рассказать — клятвой скреплен… — И вдруг с неожиданной русской легкостью ко всему сказал: — А, да черт с ней, с клятвой, когда такие дела! И клятва, чувствую, бесу была дана, а не Господу… Все та же Амалия, было дело, как-то надоумила меня в эти самые франкмасоны вступить… — Он обратился к Христофору: — Слыхал про такую братию?

Двоехоров наморщил лоб:

— Это навроде этих?.. Санкюлотов? — отяжелившимся от выпитого языком проговорил он.

— Ладно, — отмахнулся от него Никита, — не знаешь, так и не говори. Вот Карлуша знает небось.

Фон Штраубе кивнул.

— Ну и сподобило меня, — продолжал князь, обращаясь уже к нему одному, — вступить в братство их. Вначале даже любопытственно показалось: тайны всяческие, скелеты в подвале. Оказалось,