Читать книгу - "Выстрел на Большой Морской - Николай Свечин"

Дед Пахом крякнул и сменил тему:

— Что там Пашка? Давно ль ты его видал?

— Второго дни, как расстались. Меня отпустили за недоказанностью, а он в Семибашенном остался. И ещё два года там просидит.

— Так. А сюда пошто пришли? Кто такие, как звать? Доложитесь по порядку.

— Меня, старик, — выступил вперёд «иван», — кличут Большой Сохатый. Может, слыхал?

— Большой Сохатый? Наслышан. Это ты в семьдесят восьмом верховодил «вардалаками»[54]на Горячем поле, и вы попались на отставном гвардейском капитане?

— Я, отец.

— Потом ты утёк с этапа, дергачил во Пскове, опять попался и снова, будто бы, сбежал?

— Всё так.

— Кто у тебя в отряде был из Поима?

— Зосима Припадошный, только он сейчас в Нерчинске.

— Ну, вот тебе красный угол и лучший кусок! Добро пожаловать, гость дорогой!

И Пахом поклонился «ивану» чуть не в пояс. Тот принял это как должное, но и сам выказал старику полное уважение. Было видно, что одного поля ягоды: старый душегуб приветствовал своего достойного сменщика.

— А это что за молодец? — ткнул Пахом-кривой пальцем в Лыкова. — На нашенского-то не похож…

— Зовут Алексеем Лыковым. Тёртый «брус». Парень своенравный да на руку тяжёлый, через что и страдает. Не фартовый, верно, но свой, проверенный.

— Проверенный… — забубнил сторож, недоверчиво разглядывая сыщика. — Ты сам, что ли, проверял? Не нравится он мне. Не нашего полка драгун.

Отставной головорез словно нутром чувствовал, что Алексей сделан из другого теста.

— Ты вот что, дед Пахом, — жёстко свёл брови Большой Сохатый. — Гонишь его — гони и меня! Алексей Николаич меня сегодня из капкана выдернул, двум легавым чёсу задал — будут помнить до новых веников. Я за него ручательство даю.

И старик сразу успокоился и принялся разбирать корзину. Ему и в голову не пришло усомниться в ручательстве «ивана»… Хорошо, подумал Алексей, что я зацепился за Сохатого в Гавани и появился здесь с ним; одному бы мне кривой сторож не поверил.

Сели вечерять. Старик, изголодавшись по колбасе, в одиночку уплёл половину круга. Залив её изрядным количеством водки, он захмелел и сделался словоохотлив. Сначала обсудили дела Сохатого. Алексей вызвался завтра поутру объехать квартиры его молодцов, известить их о новом адресе предводителя и передать его приказ: привезти в сторожку денег и новый паспорт.

— Сам не ходи, подошли кого, — предостерёг «иван». — Вдруг засада; как-то ведь они меня выследили!

— Найму «пешего стрелка». Они за «ламышник»[55]в Зимний дворец залезут, не то, что в квартиру. А мальца полиция не тронет.

Далее Лыков принялся расспрашивать хозяина о Мишке Самотейкине и его патроне. Показал записку от Пашки и разъяснил свой замысел насчёт сбыта в Москве фальшивых кредитных билетов. Старик внимательно изучил послание и лишь после этого, видимо, снял с «бруса» последние подозрения.

— Да, — сказал он, — мысля справная. Я много лет в Москве жил, там всё можно задурманить. Город большой, а купцы жадные. Дубяга, язви его в душу, заради барыша родную мать в коммерческий оборот пустит. За всё берётся! Мы не такие были, нет… Ты его держись, паря, он барин хват! Только вот как сыскать их с Мишкой, я не знаю. Неделю назад земляк мой заходил сюда, отдал старый должок и сказал, что они с хозяином ложатся на дно. Может, сбегут из столицы, может, здесь зароются, потому — дела плохи. Кто-то прознал про ихний старый грех и грозится выдать полиции. Хозяин денег платить не хочет и склоняется вымогателя списать. А тот какая-то важная шишка, и сыскные будут землю рыть в поисках убивцов. Потому спрячутся они всерьёз, уж и бумаги себе обрели на другие имена.

— Да, — погрустнел Лыков, — плакали мои девять тысяч. Как их теперь отыщешь?

— Полагаю я, навпрямь они в Москву деранут, — сказал, подумавши, Пахом-кривой.

— Что так?

— Из Питера им лучше сгинуть, а удобней Москвы места не найдёшь. У Дубяги там серьёзное знакомство. Бусать-то[56]кажний день надо, без дела долго не просидишь. Много месяц отлежатся, да опять за старое. А в Первопрестольной завсегда сыщешь, кого общипнуть!

— Разумно говоришь. А там как их найти? Дай хоть какой конец.

— Леший разве их концы знает. Помню только, у Мишки там девка есть, Манька-Контузия зовут. Может, она подскажет.

— Панельная?

— Нет, при доме работает. Для богатых дом, а какой — не скажу, не знаю.

— Эх, хрена с два найдёшь на Москве эту Контузию! — в сердцах выругался Лыков, но сам был доволен. Если девка приписана к дому терпимости, значит, состоит на учёте во Врачебно-полицейском комитете, а это уже шанс.

Выпили ещё, и разговор сам собой зашёл о прошлом. Захмелели и Алексей, и Большой Сохатый. Пахом, наоборот, впал в минорное настроение, подпёр седую голову кулаком и начал длинный рассказ:

— Эх, робя, что у меня сейчас за планида? Семьдесят восьмой год идёт! Вам, молодым, не понять. Старость — не радость, а пришибить некому.

Родился я в 1806 году в селе Поиме Сердобского уезда в семействе потомственных «хомутников». Предки мои много годов занимались этим делом. Особливо заманчиво придавить торгового человека; можно и богатого крестьянина. Да на худой конец, и простого мужика, ежли другой добычи нет. Одёжа, лошадь со сбруей — всё доход! У нас в Поиме это называлось «ходить в орду за гуртами». Не знаю, почему, но так именно и говорили. В селе тогда было до восьмиста дворов, а таких, как наш — до десятка. Прочие не душили, но как в селе обособишься? Самого удавят, ежли станешь рыло воротить. Поэтому все знали и все пособляли. Покупали, к примеру. Кому казакин подавай, кому телегу с лошадью, кому часы нужны скуржавые[57], а иному вид[58]. Потому охотно пособляли: всё село было в заговоре перед проезжими. Спросит, к примеру, гуртовщик у местного прохожего: где на постой пускают? Тот и говорит: езжай к Стамезкиным (это наша такая фамилия), у них хорошо и недорого, и клопов мало. А следующего отправят к Щегольковым — от нас через четыре избы, либо к Сметанкиным, либо к Самотейкиным. Все главы семейств «хомутников» промеж себя завсегда заранее сговаривались, кому когда очередь за гуртами идтить. Нельзя же кажнего путника давить! Они тогда и ездить через нас перестанут! Поэтому брали в работу напримерно восьмого-десятого из торговых людей. Мелочь же всякую — мужиков там, или паломников — без очереди, по желанию; их искать никто не станет.