Читать книгу - "Поздний звонок - Леонид Абрамович Юзефович"

Под вечер Вагина отправили в губком с гранками завтрашнего номера. Пока их там инспектировали, сам он, сидя в коридоре, читал рукопись очерка «Под гнетом», написанного Надей и отданного ему на отзыв с условием ничего не говорить, если не понравится. Вокруг нее все что-то сочиняли, и она, отбросив сомнения, тоже решила вырулить на это магистральное течение жизни.

В очерке повествовалось, как гимназистка Таня, в чьем образе Надя изобразила себя, страдала под деспотической властью Омского правительства. Ей пришлось на себе испытать все ужасы колчаковщины. Однажды ее выгнали из класса за красный бант, в то время как на самом деле он был «цвета бордо», в другой раз под угрозой «двойки» за поведение заставили купить билет на благотворительный спектакль «Не всё коту масленица», хотя Таня «терпеть не могла подобные лживые спектакли». Было и такое: они с девочками собирали по дворам бутылки для госпиталя, чтобы потом наполнять их горячей водой и в холода обкладывать раненых вместо грелок, а гимназисты ходили за ними по пятам и «грязно намекали на те отношения между мужчиной и женщиной, которые без слов можно выразить с помощью пробки и бутылки». После этого Таня всю ночь проплакала. В страшное время «попрания всего светлого и чистого» эта хрупкая девушка для многих олицетворяла «идеал чистоты». Ее фигура произвела неизгладимое впечатление на учителя гимнастики в военно-спортивном клубе. Даже развратный гимназист К. наедине с собой вынужден был признать: «Невыплаканная скорбь от сознания всей громады рыдающего горя человеческого окутывает лицо и весь физический облик Тани».

В редакцию Вагин вернулся около семи. Редактор сидел у себя в кабинете, в остальных комнатах не было никого, кроме Нади, ждавшей отзыва на свой труд. Он отдал редактору исправленные гранки, с его подписью отнес их в типографию, вновь поднялся на второй этаж. Пока его не было, появился Даневич в своих неизменных очках. Он стоял спиной к двери, лицом к Наде. Входя, Вагин услышал ее голос:

– Карие.

– Нет, – ответил Даневич.

– Голубые?

– Нет.

Вагин мгновенно восстановил разговор, который у них состоялся без него. В университете он бывал свидетелем таких бесед, и эта, надо полагать, ничем не отличалась от прочих. Обычно Даневич ловил какого-нибудь лопуха из новичков, выяснял, при деньгах ли тот, и предлагал пари – с трех раз угадать, какого цвета у него, Даневича, глаза под темными очками. Простаки соглашались, не подозревая, что это задача невыполнимая. Надя, значит, тоже попалась и уже использовала два шанса из трех.

– Зеленые?

– Нет.

Вмешаться Вагин не успел. Даневич царственным жестом снял очки. Один глаз у него был зеленый, с кошачьим оттенком, зато другой – совершенно черный.

– Сколько ты ему проспорила? – осведомился Вагин.

– Двести рублей.

– Ладно. Отдай сто.

– Почему? – возмутился Даневич.

– Один глаз она угадала и платит половину суммы.

Оспаривать это соломоново решение Даневич не посмел. Приняв сотенную бумажку, он расстегнул портфель, вынул оттуда серую, цвета тифозной вши, тоненькую брошюрку и протянул ее Наде.

– На ваши же деньги. Здесь изложены основные принципы нашего движения. Мы боремся за то, чтобы язык идо был признан единственным международным языком.

Вагин взял у него брошюру вместо Нади.

– Если человек получит ее не даром, а за свои кровные, больше вероятности, что прочтет, – объяснил Даневич, защелкивая портфель. – А вообще-то мне нужен Свечников. Где он?

– Сегодня не будет, – отрезала Надя.

Когда Даневич ушел, она спросила:

– Ну что? Прочитал?

– Прочитал.

– Если молчишь, я должна понимать, что тебе не понравилось.

– Кое-что понравилось. Например, то место, где Таня стоит на обрыве над Камой и думает, что, будь у нее крылья, она бы прыгнула вниз и улетела далеко-далеко от всей той грязи, которая ее окружает.

– И что тебе тут понравилось?

– Очень правдиво передано состояние молодой девушки.

– Я старалась быть правдивой, – сказала Надя.

– Тебе это почти удалось. Было бы еще убедительнее, если бы ты вспомнила ту песню… Помнишь, рассказывала мне, как вы с девочками пели ее на вечеринке.

Вагин шепотом напел на известный мотив:

Из-за острова Кронштадта,

На простор Невы-реки

Выплывает много лодок,

В них сидят большевики.

На передней – Воля Ленин

С Коллонтаихой мадам,

Свадьбу новую справляют,

Русь продавши всю жидам.

– Там, – вспомнил он, – особенно хороши последние строчки:

И кусками сыплет пудра

С вечно юной Коллонтай.

– Я с ними это не пела, – отреклась Надя.

– Разве?

– Я только раскрывала рот.

– Зачем?

– Чтобы не выглядеть белой вороной.

– В очерке речь идет не о тебе, а о Тане. Ты могла бы написать, что когда ее подруги запели при ней такую песню, она сказала им что-нибудь резкое, смелое. Это вполне в ее характере.

– Да, – согласилась Надя. – Между прочим, я тогда имела смелость сказать им, что как мужчина Колчак мне не понравился. Маленький, черный, носатый. Совершенно не в моем вкусе. Когда они с генералом Гайдой вышли из автомобиля, я подумала, что Гайда – это Колчак, а Колчак – Гайда.

В прошлом январе адмирал посетил город по дороге на фронт, и Мариинскую гимназию вывели приветствовать его на подъезде к Спасо-Преображенскому собору. Девочки стояли возле архиерейского дома с бело-зелеными, цветов Сибирской армии, флажками в руках. Эти цвета символизировали снег и тайгу. Когда в Омске собирались учредить орден Возрождения Сибири, материалами для орденского знака должны были стать серебро и малахит.

Толпа плотно заполнила площадь и устья втекающих в нее улиц. Под сапогами солдат оцепления пронзительно скрипел утоптанный снег. Согреваясь, люди топтались на месте, били каблуком о каблук. Лишь ряды духовенства в светлых пасхальных ризах оставались неподвижны.

Наконец послышался шум мотора, хряск многих копыт, бьющих в снежную корку на мостовой. Раздались команды, замерли сибирские стрелки, сразу четко отделившись от притихшей толпы. Из-под горы вылетели четверо верховых, за ними, с надсадным урчанием одолевая подъем, показался автомобиль. Вокруг него скакали казаки конвойного полуэскадрона в черных курчавых папахах. Напротив собора те из них, что были впереди и с боков, оттянулись назад, резко осадили коней, взбив белую пыль. Оркестр грянул «Коль славен Господь в Сионе». Эту мелодию Бортнянского исполняли куранты на Спасской башне, пока в Кремле не засели большевики, при Колчаке ее временно назначили государственным гимном за неимением лучшего.