Читать книгу - "Государевы конюхи - Далия Трускиновская"

Тут-то он и опростоволосился.

— Да какой у жеребячьего племени грех? Ему плодиться велено! Хоть пост, хоть не пост — ему дозволено! — возразил Пахомий. — Это не грех, а глупость, коли после моих именин жеребчик на кобылку садится. Считай, коли не дурак, — ежели в мае садка была, а носит кобыла одиннадцать месяцев, то когда приплода ждать?

— В апреле? — не понимая, к чему клонит знаток случного дела, но стараясь держаться по-умному, осторожно предположил Данила.

— В апреле! То-то, что в апреле! Все кони уже на лугу пасутся, а наша кобылка еще только ожеребилась. И когда же сосунок пастись начнет? Вот то-то! А коли ожеребилась бы в феврале, то к маю сосунок бы уж вовсю пастись мог, травку жевать. Февральский жеребенок принимает к осени лишний вершок роста против апрельского или майского. Вот какая наука!

— Эту науку даже твои парнишки уже знают, — добавил Богдаш.

И со значением — мол, десятилетнее дитя, что росло при конях, умнее двадцатилетнего болвана, что вздумал корчить из себя равноправного собеседника…

— Парнишки мои глазасты. И советы уж давать начинают! — похвалился Пахомий. — Почему, тятька, Лебедю Зазнобу подвели, когда его разумнее с Павой, мол, случать? Я ему — молоко у тебя, щенка, на губах не обсохло! А он мне — так Пава ж и ростом подходит, и шерстью!

Данила притих, слушая разумный разговор.

— Жеребцов к кобылкам шерстьми подбирают в масть, и чтоб в них природных пороков не было — чтоб не седлисты, не острокостны, не головасты, не щекасты, — перечислял Пахомий, — не слабоухи, не лысы! Я ему растолковал, а он мне — так все одно Пава лучше подходит! Хоть за хворостину берись!

— Так про Паву и я тебе толковал! — вспомнил Федор.

И разговор ударился в такие подробности конских статей, что даже Богдаш, казалось, не все понимал…

Данила с Желваком хорошенько выспались, с утра Федорова теща истопила им баньку, и они наконец смыли дорожную грязь и пот. Пока парились — она простирнула им рубахи, вывесила на солнышке, дала обоим ветхие Федоровы сорочки.

В реку, как ни манила синевой, лезть еще было рано. Даже коней пока не купали. В роще — ничего занятного, не цветочки же молодцам собирать. Целый день, пока хорошевские конюхи отбирали и осматривали лошадей, которых вести в Коломенское, Богдаш сидел с давними знакомцами, вспоминал непонятные Даниле события. Данила сперва прислушивался — ему было любопытно, откуда вообще Богдаш взялся на Москве. Вот он и пытался, сопоставляя давние дела, понять…

Любопытство появилось еще и из-за тех уроков кулачного боя, которые зимой давал ему товарищ. Желвак дрался не как записные бойцы-стеночники, стеночник против него не мог устоять, и Данила хотел знать, где этому мастерству учат. Что Богдаш был подкидышем, сколько-то месяцев прожил в богадельне у старушек, потом на Никольском крестце, куда на семик богаделки вывозили сирот, попался на глаза будущим своим приемным родителям, — это все знали. Но вот куда родители увезли его из Москвы — он уже не рассказывал. А появился он тут снова еще при покойном патриархе Иоасафе, до того, как государь упросил принять патриарший чин Никона. Появился — и сразу оказался на Аргамачьих конюшнях…

Но то ли хорошевским конюхам не было дела до Желвакова прошлого, то ли по иной какой причине, но о временах совсем давних не говорилось. И Данила отправился искать более подходящего для себя общества — хотя бы Ульянку, чтобы поучил тайным словам.

В лугах разъезжали верхами здешние конюхи — в руках у них были длинные жердины, на конце у каждой — веревочная петля. Только в Хорошеве Данила узнал, что эти жердины назывались укрюками. Конюхи сверху высматривали и укрючили нужных лошадей.

Вдруг парню показалось, что от солнечного света у него в глазах позеленело. Он зажмурился, потер веки кулаками, но то, что явилось взору, было-таки наяву. Кривой Федор и еще один конюх, держа с обеих сторон за недоуздок, вели светло-зеленого жеребца! Когда подошли поближе, то оказалось, что они кроют скотину самыми что ни на есть гнилыми словами. Данила поспешил навстречу — страшно хотел узнать, что это за чудо.

— В траве, песья лодыга, извалялся! — был сердитый ответ. — Трава сочная, там вчера за пригорком полосу выкосили, он от табуна отбился и туда забрел, блядин сын!

— Так рано ж косить! — удивился Данила. Это он знал доподлинно.

— Оно и видно, что ты с Аргамачьих. Простых вещей не разумеешь! Вы-то там живой травы, поди, годами не видите, одно сено! — удерживая зеленого жеребца, отвечал Федор. — А мы примечаем, где у нас есть и дятловина, и пырей, и мелкая осока, и норовим травку скосить неделей или двумя ранее, чем бы полагалось, когда она в полном соку, и получаем целебное сенцо! Его жеребятам хорошо давать, жеребым кобылкам.

— Да откуда ему про жеребят знать, — прервал поучение товарищ Федора. — Пошли скорее, нам этого подлеца еще мыть и мыть! И то неведомо, отскребем ли.

Данила усмехнулся — так и стоял, улыбаясь, пока провожал их взглядом. Немало муки примут, пока отчистят добела веселого жеребчика — и щетками, и соломенными жгутами поработать придется.

Он снова повернулся к лугам. Москва-река сияла, играла дрожащими белыми бликами, и небо было невозможно высоким. И всякий конь казался прекраснейшим созданием Божьим, когда он, взволновавшись от незнакомого звука, быстро поднимал голову и, не шевелясь, замирал, видя разом все, что вокруг: и свою конюшню на холме, и луга по ту сторону реки, и, возможно, так же замершего, но от восхищения, Данилу на пригорке.

Особенно хороши были гнедые — на сочной зелени их шкуры гляделись особо яркими, вороные гривы и хвосты — угольными, а коли у которого ноги были в белых чулках, то и белизна казалось неслыханной яркости…

Данила подумал, что толковать о красоте с Пахомием или с кривым Федором нелепо. Разве что Тимофей понял бы его сейчас… или этот парнишка неулыбчивый, Ульянка…

Но Ульянка словно сквозь землю провалился.

Обнаружился парнишка спозаранку, когда, помолившись и позавтракав, стали ловить и взнуздывать коней, предназначенных для учения молодых стольников.

Собрав ладный табунок коней, его выстроили со смыслом: самых норовистых — вперед, где за ними будет особый присмотр, а те, что посмирнее, пойдут следом. У коней попросту — что первый делает, то и другим надобно. Первый грунью пойдет — и другие за ним следом. Первый, почуяв опасность, станет — и задних с места не спихнешь.

Данила, уже верхом на Головане, и охнуть не успел, а Ульянка уже был рядом, сидел на рыжем неоседланном аргамаке. Был он приодет, в новых лаптях, чистых онучах, в армячке, туго схваченном красным кушаком, — спозаранку было-таки прохладно. И волосы расчесаны ровненько, даже, кажется, подстрижены (тут Даниле пришли на ум те преогромные ножницы, которыми порой ровняют гривы и хвосты, хотя старые конюхи куда лучше управляются длинными, бритвенной остроты ножами).

— С нами, что ли, собрался? — спросил Данила.