Читать книгу - "Записки Мегрэ - Жорж Сименон"

У этих остальных документов, разумеется, не было.

Что они делали, когда на рассвете покидали эту комнату, единственное свое прибежище?

Без трудовой карточки они не могли иметь постоянного заработка. Однако с голоду они не умирали. Следовательно, как-то кормились.

И в таком положении находились, да и теперь находятся тысячи, десятки тысяч человек.

Вы обнаруживаете деньги у них в карманах, или в тайнике за шкафом, или чаще всего в башмаках. Теперь надо выяснить, где и как они раздобыли эти деньги, и начинается самый утомительный из допросов.

Даже если они понимают по-французски, они прикидываются, что не понимают, с готовностью смотрят вам в глаза и без конца заверяют в своей невиновности.

Остальных допрашивать бесполезно. Они не выдадут.

Все будут твердить одно и то же.

Кстати, больше половины преступлений в Парижском районе совершается иностранцами.

Лестницы, лестницы и опять лестницы. Не только ночью, но и днем, и всюду девки — профессиональные проститутки и еще совсем молодые и свежие, приехавшие Бог знает зачем из своих родных мест.

Я помню польку, которая делила с пятью мужчинами номер гостиницы на улице Сент-Антуан и наводила их на преступления, награждая затем по-своему того, кто вернулся с удачей; остальные бесновались от ревности тут же в номере и чаще всего набрасывались затем на обессилевшего счастливца.

Двое из них были звероподобными великанами, но она их не боялась, ей стоило только улыбнуться или нахмуриться, чтобы они присмирели; уже у меня в кабинете, во время допроса, один из этих огромных парней что-то сказал по-польски, и она преспокойно отвесила ему оплеуху.

«Чего только вы не насмотрелись!»

Я и в самом деле насмотрелся на разных людей, на мужчин и женщин в разных ситуациях, на разных ступенях общественной лестницы. Смотришь, записываешь, пытаешься понять.

Только понять-то надо не какую-то общечеловеческую загадку. Против такой романтической идеи я ополчаюсь с особым раздражением, чуть ли не с яростью.

Поэтому, в частности, я и взялся за перо, чтобы внести некоторые поправки.

Надо отдать должное Сименону — его объяснения почти всегда правильны.

И все же мне часто становилось неловко, когда я читал в его книгах о каких-то своих улыбочках и ухватках, вовсе мне не свойственных, которые, наверное, заставили бы моих сотрудников в недоумении пожать плечами.

Лучше остальных это понимает, должно быть, моя жена. Поэтому, когда я прихожу домой, она не пристает ко мне с расспросами, какое бы дело я ни вел.

Я тоже, как говорится, не набиваюсь с рассказами.

Сажусь обедать, как любой чиновник, вернувшийся со службы. И иногда в двух-трех словах, как бы невзначай, сообщаю о какой-нибудь встрече, допросе или подследственном.

Если жена и задаст вопрос, он всегда будет по существу:

— В каком же это районе?

Или:

— Сколько ему лет?

Или еще:

— А давно она во Франции?

Потому что все эти мелочи стали со временем так же важны для нее, как и для нас.

Но ее никогда не интересует побочная сторона дела, какой бы отвратительной или трогательной она ни была.

И Бог свидетель, это вовсе не говорит о ее равнодушии!

— Жена приходила к нему в предварилку?

— Сегодня утром.

— С ребенком?

По причинам, о которых я умолчу, ее особо интересуют те, у кого есть дети, а если вы полагаете, что у правонарушителей, злоумышленников и преступников не бывает детей, вы ошибаетесь.

Однажды мы приютили девочку — ее мать я отправил в тюрьму пожизненно, но мы знали, что отец возьмет ребенка, как только вернется к нормальной жизни.

Она и теперь у нас бывает. Это уже взрослая девушка, и моя жена с гордостью водит ее по магазинам.

Всем этим я хочу сказать, что мы относимся к тем, с кем по долгу службы имеем дело, без чувствительности, но и без жестокости, без ненависти, но и без жалости в обычном понимании этого слова. Люди — это материал, с которым мы работаем. Мы наблюдаем за их поведением. Отмечаем те или иные факты. Стараемся выяснить другие.

В какой-то степени мы можем сравнить нашу работу с точной наукой.

Еще в молодости, когда я обшаривал какую-нибудь подозрительную гостиницу от подвала до чердака, влезал в каждую ячейку этого улья, заставал людей спящими в самом неприглядном виде, рассматривал через лупу их бумаги, я мог предсказать почти наверняка, что станется с каждым из них.

Во-первых, иные лица мне были уже знакомы, ибо, как ни велик Париж, все же определенная среда весьма ограничена.

Во-вторых, дела повторяются едва ли не в точности, ибо одинаковые причины влекут за собой одинаковые следствия.

Злополучный уроженец Центральной Европы, который месяцами, а то и годами копил деньги, чтобы приобрести у себя на родине фальшивый паспорт, и наконец благополучно перешел границу, надеясь, что теперь-то все позади, обязательно попадет к нам в руки через полгода, в крайнем случае через год.

Более того, мы можем мысленно проследить его путь от границы и точно сказать, в какой квартал, в какой ресторан, в какую гостиницу он явится.

Мы знаем, через кого он будет пытаться раздобыть трудовую карточку, настоящую или фальшивую, а затем нам останется только забрать его из очереди, которая выстраивается по утрам перед заводами Жавеля.

Зачем же негодовать и злиться на него, если он окажется именно там, где должен был оказаться?

То же самое и с молоденькой служанкой, впервые пришедшей на известную нам танцульку. Разве посоветуешь ей вернуться к хозяевам и впредь избегать ухажера, одетого с крикливым шиком?

Это ни к чему не приведет, она все равно будет ходить сюда. Потом мы встретим ее на других танцульках, а в один прекрасный вечер увидим у входа в гостиницу неподалеку от Центрального рынка или площади Бастилии.

Приблизительно десять тысяч девушек проходят за год этот путь, десять тысяч девушек уезжают из родных деревень в Париж и нанимаются служанками, а через несколько месяцев или даже недель они уже на самом дне.

А разве не то же случается с парнем лет двадцати, который после недолгой работы на заводе усваивает вдруг особую манеру держаться, небрежно облокачиваясь по вечерам о стойку весьма сомнительного бара?

Пройдет совсем немного времени — и вот на нем уже новехонький костюм, галстук и носки искусственного шелка.

А в конце концов он будет сидеть у нас, поглядывая исподлобья, понурив голову, после неудачной кражи со взломом, или вооруженного налета, или угона машины.

Некоторые признаки не обманывают, и в конечном счете мы учимся распознавать именно эти признаки, когда нас переводят из бригады в бригаду и мы шагаем по улицам, карабкаемся по этажам, проникаем в притоны, смешиваемся с толпой.