Читать книгу - "Расследование отца Брауна (сборник) - Гилберт Кийт Честертон"

— Так, пустяки. Моим мыслям тоже грош цена. Мне почему-то пришло в голову, что здесь очень легко совершить убийство.

— Ну, в этом деле вам и карты в руки, — добродушно заметил инспектор. — Иной полицейский спит и видит, чтобы ему хоть одно убийство досталось расследовать, а вы, отец Браун, по части убийств человек искушенный. Но почему вы решили, что именно здесь… Ах, вот почему. Вы увидели турецкие кинжалы. Кинжалы — что. Убить можно чем угодно. В любой кухне орудий убийства не меньше: нож, кочерга. Найти орудие — еще не самое трудное.

Отец Браун очнулся от своей рассеянности, собрался с мыслями и кивнул.

— Совершить убийство — пара пустяков, — рассуждал инспектор Гринвуд. — Если мне вздумается убить вас сию же минуту, сделать это проще простого. Уж по крайней мере проще, чем получить кружку пива в этом чертовом баре. Куда труднее совершить убийство и не попасться на убийстве. Беда в том, что убийцы — народ стеснительный: им неловко признаваться в содеянном, дурацкая скромность не позволяет похвастаться своей работой. Они во что бы то ни стало стремятся сохранить свое авторство в тайне. Поэтому даже в зале, где полным-полно ножей и кинжалов, убийца будет действовать осторожно. Иначе все лавки, где торгуют ножами, были бы завалены трупами. Из этого следует, что есть убийства такого рода, которые нам нипочем не предотвратить. А нашего брата-полицейского как раз и винят за то, что мы не можем их предотвратить. Если сумасшедший задумает убить короля или президента, тут мы бессильны. Нельзя же на веки вечные упрятать короля в угольный подвал, а президента таскать в стальном ящике. Тот, кто не постесняется прослыть убийцей, все равно сумеет с ними покончить. В этом смысле сумасшедший сродни мученику, они оба не от мира сего. Настоящий фанатик способен убить кого только его душе угодно.

Не успел священник в ответ и рта раскрыть, как в зал ввалилась ватага коммивояжеров, резвая, как стая дельфинов. Один из них, крупный, сияющий детина с крупной, сверкающей булавкой в галстуке, огласил зал зычным басом. На хозяина гостиницы этот бас подействовал, как свист на собаку: он мигом объявился и со всех ног бросился к детине, выказав расторопность, которой так и не удалось добиться от него полицейскому в штатском.

— Прошу прощения, мистер Джукс, — лебезил хозяин, виновато улыбаясь и потряхивая густо лоснящимся кудрявым чубом. — У нас нынче дел невпроворот, а рук не хватает. Приходится за всем присматривать самому.

Мистер Джукс, величественный горлопан, распорядился принести всем, в том числе и угодливому хозяину, по стаканчику. Сам он был коммивояжером весьма уважаемой фирмы, торгующей спиртным, и, как видно, считал, что в подобных заведениях все должны плясать под его дудку.

Громовым голосом он принялся поучать хозяина, как надо вести дела. Товарищи мистера Джукса внимали ему с почтением. Полицейский и священник сели на низкую скамью у столика поодаль и наблюдали происходящее, пока не настал момент, когда инспектору пришлось решительно вмешаться.

Мистер Джукс все разглагольствовал, а в баре появились уже знакомые нам пришельцы — диковинного вида азиат в зеленом тюрбане и священник невесть какой церкви, который ухитрялся выглядеть еще диковиннее. Появились словно злые духи, предвестники беды. Их зловещее появление не осталось незамеченным, его могли засвидетельствовать и молчаливый, но наблюдательный мальчуган, который битый час подметал ступеньки перед гостиницей (излишним рвением он не страдал), и толстый смуглый бармен, и даже сам медоточивый хозяин, занятый в ту минуту разговором.

Скептики не углядели бы в этом появлении никакой мистики. Одетый на манер священника господин с львиной гривой был не кто иной, как преподобный Дэвид Прайс-Джонс, личность известная. Он проповедовал не только на побережье, он обращал проповедь ко всему миру, и девизом его было: «Да Отвратятся Англичане По Всему Свету От Греха Винопития!» Оратор он был превосходный и действовал весьма умело. Как-то ему пришла мысль, до которой давно бы додуматься радетелям трезвости: если искоренение винопития — дело правое, то не грех воздать должное пророку, который едва ли не первым объявил войну проклятому зелью. Мистер Прайс-Джонс списался с виднейшими мусульманскими вероучителями и в конце концов склонил одного приехать в Англию и почитать лекции о запрете на спиртное в исламе. (Имя мусульманина было Акбар, с присовокуплением множества непереводимых подвывов, которые обозначали имена Аллаха.) В распивочную оба трезвенника попали впервые в жизни, да и то по случайности: заглянули было в добропорядочную чайную комнату, но их препроводили в «обделанный» зал. И все обошлось бы гладко, если бы великому радетелю трезвости по простоте душевной не вздумалось подойти к стойке и спросить стакан молока.

Коммивояжеры застонали. Народ они были добродушный, но это уж чересчур. «Пьяный проспится, а дурак никогда», «А приведите-ка ему корову», — пополз насмешливый шепоток. Великолепный же мистер Джукс, коего собственное преуспеяние и драгоценная булавка в галстуке обязывали отпускать шуточки поигривее, стал обмахиваться, будто вот-вот хлопнется в обморок, и возопил:

— Что же это со мной делают, а? И ведь знают, что я человек слабый, здоровья хрупкого. Мне врач велел нервы беречь. Знают, а лезут мне на глаза и с невинным видом из винного стакана хлещут молоко!

Преподобный Дэвид Прайс-Джонс уже привык осаживать ерников на своих проповедях. Вот и сейчас он принялся увещевать и упрекать, не сообразив, что в такой разбитной компании проповедям не место. Мусульманин же, сторонник воздержания, предпочитал воздерживаться и от речей, отчего достоинство его только выиграло. Можно сказать, что мусульманство в его лице одержало молчаливую победу: азиат куда больше походил на истинного джентльмена, чем англичане-коммивояжеры, и его аристократическая сдержанность начинала их раздражать. А когда мистер Прайс-Джонс похвалил эту сдержанность, они и вовсе обозлились.

— Ответьте мне, — восклицал проповедник, делая широкий ораторский жест, — почему наш восточный друг способен подать нам, христианам, пример подлинно христианского смиренномудрия? Почему даже в злачном месте, где кипят вражда и буйство, он являет собой образец подлинно христианского милосердия, истинной учтивости, настоящего благородства? Да потому, что, хотя между нашими вероучениями и есть различия, он приехал из краев, где нечестивые растения — хмель и виноградная лоза — никогда не оскверняли…

И тут, в разгар склоки, появился самый завзятый склочник во всей округе — краснолицый, седовласый Джон Рэгтли. Сдвинув старомодный цилиндр на затылок, потрясая тростью, как дубиной, он вторгся в бар, как войско на вражескую территорию.

Джон Рэггли слыл за чудака. Он принадлежал к той породе чудаков, которые забрасывают редакции газет письмами, но газеты их не печатают, и авторы издают их за свой счет в виде брошюр, полных негодования и опечаток. Читатели обычно отправляют такие брошюры прямехонько в корзину для бумаг. Джон Рэгтли ссорился то с помещиками-консерваторами, то с радикалами из муниципалитетов, терпеть не мог банкиров и вечно придирался к качеству товаров в лавках — или в барах при гостиницах. Но сварливость его развилась не на пустом месте: жизнь и нравы графства были знакомы ему до тонкостей, к тому же его отличала редкая наблюдательность. Даже мистер Уиллз, хозяин гостиницы, держался с ним полюбезнее, ибо понимал, что джентльменам такие причуды простительны. Нет, он не заискивал перед ним, как перед вальяжным говоруном Джуксом, от которого как-никак зависела торговля. Просто он старался не перечить старому брюзге, потому что побаивался его острого языка.