Читать книгу - "Государевы конюхи - Далия Трускиновская"

— Уж не собрался ли ты на паперти торчать, пока литургию не отслужат? — спросила Прасковья. — Можно бы, конечно, и на выходе ту бабу подловить, да только когда она шубу запахнет — я ее и не признаю. Так что придется тебе, Степан Иванович, тут с Татьяной побыть, а я в церковку-то вернусь…

— И что? Коровье ботало ты, что ли, к той бабе подвесишь, чтобы я ее при выходе сразу по звону признал? — яростно спросил Стенька. — Нет уж, давай толкуй мне про тех синих птиц! Я сам в церковь пойду, сам эту бабу высмотрю!

— Птицы вроде пав, с большими хвостами, по синему золотым вытканы, и золотной же галун по переду и по низу положен, — объяснила Прасковья. — А стоит баба у дальней стены, а шуба на ней чем-то темным крыта, а росту она среднего, а лет ей, пожалуй, и тридцати не будет…

— Ну, довольно, теперь уж опознаю! — Стенька, предвидя удачу, ринулся в храм.

Он был невеликим молельщиком, да и годы были еще не те, чтобы вовсю начать замаливать грехи. Хотя сам государь подавал пример богобоязненности и безукоризненного постничества, простому человеку такие добродетели были обременительны — если все службы выстаивать, и на кусок хлеба себе не заработаешь, а голодное брюхо мало склонно к наставлениям. Праведность на простого человека нападала обыкновенно в те годы, когда дети выращены, поставлены на ноги, все сыновья женаты, все дочери выданы замуж, и есть кому прокормить на старости лет. Тогда посадские бабы делались яростными богомолками, а мужики, поразмыслив, могли и постриг принять…

У Стеньки не было еще тех сыновей и дочерей, которых следовало ставить на ноги, а беготни в его жизни хватало, так что не всякий день он бывал в церкви, а лишь тогда, когда Наталья, собираясь, решала, что без мужа показаться на люди неприлично.

Поэтому, войдя в церковь Крестовоздвиженской обители, он сперва почувствовал себя неловко: раз в кои-то веки забрел, и помолиться бы не мешало, как все добрые люди Богу молятся, а он бабу в синей душегрее высматривает!

Прасковья была права — такого богатого синего цвета ему раньше видеть не доводилось. Душегрея и впрямь оказалась приметная, даже в ладанном тумане, тем более что баба, выхваляясь ею, встала поближе к свечам. Стенька встал так, чтобы не упустить бабу, когда она пойдет к выходу, и доблестно отстоял всю литургию.

Когда народ неторопливо пошел прочь из церкви, Стенька пропустил всех и вышел последним. Зрение у него было соколиное — хотя стемнело, а нужную бабу он видел шагов за полсотни и шел за ней безошибочно, пусть она и запахнула, и застегнула шубу.

В церковь она пришла не одна, а с девкой и с маленькой девчонкой, тоже одетыми неброско. Скрашивая путь беседой, новая хозяйка душегреи повела своих спутниц в сторону Никитской улицы, и тут Стенька несколько смутился — там селились люди знатные, бояре да князья, у каждых ворот можно было зацепиться об острый язык, а то и о вытянутую ногу, — челядь, особенно молодая, развлекалась таким нехитрым способом, а если бы заметили, что чужой провожает кого-то из домашних женщин, — спуску бы не дали.

Когда миновали большие и богатые дворы князей Федора Волконского и Бориса Репнина, бояр Нарышкиных и Глеба Ивановича Морозова — наибогатейший! — Стенька малость успокоился.

Глеб Иванович чинов при дворе не домогался, да и ни к чему они ему были. Он имел родного брата, Бориса Ивановича, государева воспитателя, а тот исхитрился жениться на родной сестре государыни Марьи Ильинишны, Анне, и, резво поднимаясь в гору, не забывал и о родне. Государыня же отдала за Глеба Ивановича одну из своих юных воспитанниц, каких при ней в Верху было немало, — Федосью Соковнину. И поговаривали, что Глеб-то Иванович, спокойный нравом, живет с молодой женой душа в душу, а Борису-то Ивановичу досталась такая супруга, что хоть при ней круглые сутки с палкой стой, а все равно извернется и напроказит. Опять же — кто велел старцу пятидесяти восьми лет от роду жениться на двадцатилетней? Которой молодого да горячего подавай? Сам себе он это горе устроил…

Говорили, что и плетью не мог Морозов управиться со своей Анной. И коли что — пряталась она у родни, или в Верху, у сестры, или у невестки Федосьи, так что приходилось старику каяться и обещаниями заманивать жену обратно. С царицей-то ссориться кому охота?

Стенька, вспомнив все эти слухи, отвлекся, а тем временем немногие женщины, что одновременно с бабой в душегрее вышли из Крестовоздвиженской церкви и пошли к Никитской, как-то незаметно скрылись в переулочках, и оказалось, что идут-то по всей широкой улице четверо — та баба, ее девка и девчонка, а четвертый — сам Стенька.

То ли скрип шагов привлек внимание, а то ли у иных баб и впрямь имеются глаза на затылке, особенно когда хочется высмотреть пригожего собой молодца, однако баба с девкой разом оглянулись и обнаружили, что за ними идет этот самый молодец в неприглядном кафтанишке земского ярыжки, с вышитыми на груди буквами: справа — «земля», слева — «юс». Уж эти-то Стенька волей-неволей заучил!

Но хоть и плох на вид кафтан, да с добрым подбоем, теплый, хоть и небогат молодец, да ростом высок, в плечах широк, в поясе тонок, кудри из-под шапки вьются, синие глаза без слов говорят!

А о том, что молодые бабы за версту и во мраке могут высмотреть его синие глаза, Стенька знал доподлинно.

Дальше произошло то, чего и следовало ожидать. Красавицы вроде и заторопились, однако чуть ли не через шаг оборачиваться принялись, улыбаясь при этом. Тут уж и к бабке не ходи — зазывают!

Стенька отродясь не допрашивал свидетелей по важному делу. И одно — что Деревнин поручил принести приметы пропавших вещей, а совсем другое — осторожненько выяснить, откуда у молодой и, сразу видать, бойкой бабы появилась душегрея покойной Устиньи.

У чьего двора они остановились, Стенька не знал. Судя по длине забора, по красивым и прочным воротам с калиточкой, двор имел рачительного и зажиточного хозяина. В последний раз обернувшись, хозяйка душегреи поднесла ко рту руку в рукавичке, но таким движением, что и слепой бы понял — палец к губам прижала, молчать и таиться велела!

Уже сообразив, что молодая баба попалась, как рыбка на крючок, и в душе этому по-мужски порадовавшись, Стенька как ни в чем не бывало прошел мимо ворот и захлопнувшейся за богомолицами калитки — кто его знает, чьи недобрые глаза оттуда следят… Он услышал голоса: мужской весело ругал припоздавших женщин, два женских оправдывались, еще мужской, молодой и задиристый, высказал веселое подозрение — точно ли в церковь ходили? Судя по всему, челяди у ворот околачивалось немного.

Стенька дошел до Никитских ворот и повернул назад. В такое время шататься темной улицей, освещаемой лишь луной да отраженным от снега лунным светом, право, не стоило, тем более что и морозец, словно проснулся, начал зубки пробовать, не зло, а все же… Он мог бы, пользуясь своей должностью земского ярыжки, подойти к сторожам-воротникам, погреться у малого костерка, но, полагая, что бойкая баба в подозрительной душегрее наверняка что-то предпримет, вернулся к нужным воротам, опять прошел мимо, и сам себе сказал, что третьего раза не будет — опасно, у него же при себе даже дубинки, положенной по званию, нет, а есть только нож-засапожник. И придется возвращаться сюда завтра с утра, узнавать, чей двор и кто загадочная баба.