Читать книгу - "Девушка в нежно-голубом - Сьюзен Вриланд"

— Слышала, конечно. Он из Делфта. Делфтский художник. Вермер. — Продавщица кивнула на завернутую картину. — Хотите мне что-то показать?

Саския подошла к прилавку и развернула картину. Дети притихли. Как и прежде, один взгляд на картину затягивал Саскию в чистую, свободную, светлую комнату, где сидела девушка в синем.

— Свет. Знаете, он любил писать свет. Какая прелесть. — Продавщица поднесла картину к окну. — А кожа-то, кожа! Гладкая как шелк. А знаете, может быть. Вполне может быть.

— Что может быть?

— Вермер, дорогая моя.

Саския развернула бумагу и передала ее женщине. Та несколько раз прочитала, перевернула, пристально вгляделась в Саскию, а потом улыбнулась младенцу.

— Откуда вы?

— Из Олинга. Это деревушка близ Аппингедама. Нас затопило и…

— Отвезите-ка вы эту картину в Амстердам. Там вы выручите гораздо больше, чем могу предложить я или кто-нибудь еще в Гронингене. Походите по магазинам на Рокине. Меньше чем за восемьдесят гульденов не отдавайте. И берегите ее от дождя.

— Восемьдесят! — не веря собственным ушам, воскликнула Саския, и Пит, вторя ей, взвизгнул:

— Восемьдесят!

После дополнительных заверений в стоимости картины и восторженных слов Саския продала синюю льняную скатерть, доставшуюся от бабки, и пошла с завернутой картиной под мышкой через рыночную площадь к мясной лавке.

Всю дорогу домой ее мысли кружились, как воробей в клетке. Что она скажет Стейну? Что не смогла продать картину? Что за нее предлагали только четыре гульдена и не было смысла продавать? Что лучше она продаст свою шкатулку для специй? На этом все и закончится. Стейн никогда не узнает, что предложил ей лавочник или что сказала женщина в антикварном магазине. Он поверит ей на слово. Она никогда не давала ему повода сомневаться в своем слове.

Дома она повесила картину на крючок, даже не прикрывая одеждой. Подумать только — восемьдесят гульденов!

Ожили вымышленные образы. Почему молодая женщина, способная заказать свой портрет у великого художника, почему, как могла она бросить ребенка? Пропало спокойствие, запечатленное живописцем: в воображении Саскии женщина подалась вперед, и ее поза выдавала душевную боль. То была отчаявшаяся женщина, с такими же слабостями, с такими же соблазнами, как и другие; женщина с желаниями; женщина, любившая до полной самоотдачи; женщина, которая, должно быть, слишком много плакала, как и Саския. Испуганная женщина. Женщина, скорее желающая верить, чем верящая. Иначе как же она отдала сына? Женщина, повторявшая в молитвах: «Верую, Господи! Помоги моему неверию»^[16]. От этих мыслей у Саскии сжалось горло и покатились слезы из глаз.

Она уложила детей спать до прихода мужа. Уж простит ее Бог или нет, а она ничего не скажет Стейну. Будет спрашивать — ответит про четыре гульдена. И то лишь после того, как дети заснут. Пусть потом при каждом взгляде на картину ее мучит совесть: правда разверзнет между ними пропасть, которую вовек не преодолеть.

Она наблюдала за глазами Стейна, когда муж влазил через окно. Сначала он увидел картину. Потом — полный горшок тушеной говядины. Как давно они не ели мяса! Саския поставила тарелку перед мужем в надежде, что мясной дух хоть как-то смягчит его.

— Я продала бабушкину скатерть, — объяснила она.

Стейн отхлебнул из ложки, даже не садясь за стол, и повесил свою грязную куртку на крючок поверх картины.

Саския ахнула и еле удержалась от того, чтобы скинуть куртку прочь. Марта и Пит высунули головы из кровати.

— Мы видели столько мостов, и церквей, и попрошаек, — сказала Марта, а Пит изображал слепого, протягивающего кружку за подаянием.

— А еще мы ехали на буксире, — добавил он.

— Неужели? — Стейн потянулся и взъерошил Питу волосы.

— Тихо! Вам давно пора спать, — сказала Саския.

— А что с картиной?

— Позже расскажу, — шепотом ответила она, кивнув на детей. Она не могла лгать перед ними.

Саския смотрела, как Стейн уписывает мясо, допивает через край подливку, и добавила еще. После того как он прикончил добавку, оба одновременно встали из-за стола и вместе двинулись сначала в одну сторону, потом в другую, чтобы пройти между мешками и Катриной, которая недовольно взмахнула хвостом от такой неуклюжести. Саския нервно хихикнула. Стейн удивленно поднял брови. Раньше обычного она переоделась в ночную рубашку, задула лампу и залезла на верхнюю полку кровати. Стейн терпеливо ждал объяснений. Только когда Стейн лег рядом с женой, он спросил:

— Так почему ты не продала картину?

— Я не смогла, — ответила Саския, и это было правдой. — Я пыталась. — И это тоже было правдой.

Пусть думает что хочет. Она отвернулась от него, но тут же сильная рука повернула ее назад. Он ждал ответа.

— Стейн, это все равно что торговать матерью малыша. Все равно что сделать его сиротой.

Она понимала, что говорит глупости, однако в темноте было легче признаваться. Тяготы хмурой северной жизни нахлынули на нее, и она заплакала.

— Здесь нет никакой красоты. Да, я знаю, тебе тут нравится, нравится смотреть на ряды своей картошки, нравятся широкие гречишные поля, поля, поля… Я не за этим сюда приехала. Я приехала ради тебя, и если можно прожить, не продавая ее… Я продам шкатулку для специй. Мы займем у отца. Вода скоро сойдет. В Вольдейке уже видны заборы вокруг домов…

Они долго лежали молча в темноте, и потом он спросил:

— Сколько тебе предложили?

Прошло еще время, пока она прислушивалась к звукам, исходившим от кровати детей. И несмотря на тишину снизу, она так и не заставила себя солгать.

— Двадцать пять гульденов, — шепотом призналась она.

Он аж выдохнул сквозь зубы, и ветерок охладил ее шею. Она замерла, пока до него доходил смысл сказанных слов, потом не выдержала, уткнулась головой в подушку и зарыдала.

— Я бы продала ее, если б считала, что это истинная цена.

— Истинная цена? Да что мы понимаем в таких вещах?

— В другом магазине мне сказали, что она стоит восемьдесят гульденов. А ты так небрежно относишься к ней. Вешаешь на нее грязные куртки.

— Восемьдесят, — прошептал он.

После минуты тишины она услышала, как он встал с кровати, а потом раздался звук сброшенной на пол куртки.

Впервые за всю их совместную жизнь она вдруг почувствовала власть над мужем, власть, которую давала правда. Она решила пойти дальше.

— Видишь, я говорила, Янтье — не сын какой-то там разбойницы. Он даже не сын простых фермеров.

Сказав эти обидные слова, Саския отвернулась, и оба лежали тихо-тихо, пока она не провалилась в здоровый мирный сон.