Читать книгу - "Нерасказанное - Ritter Ka"

Grammaire française, Littérature française, что-то из Гюго. Наполеон из Полтавы, блин.

Я подполз. Прикоснулся. Жар. Горит. Кожа мокрая и горячая, как чайник. Эти самые ледяные глаза неизвестно куда смотрят.

- Сволочь... - прошептал я, не зная, к кому.

Звук.

Поднять – тяжелый. А ведь я еще в крови, подбитый. Но я поднял его. Прижал к себе. Слышал, как бьется сердце. Или мое, или его уже разберешь.

В экипаж, на мороз. Быстрее. Едем.

- К врачу.

Лакомый к деньгам врач. Не понимаю ни слова. Кричу:

– Вот – твои кроны! Я из Киева! Лечи давай! Все, что есть.

Он шипит, машет руками. Наконец-то укол. Симон бледнеет, но глаза еще закрыты.

Домой, ко мне. За окном – строят собор. Святой Эльжбеты. Гора камней во имя большой любви. Буржуйские прихоти. Лучше бы бедным раздали. Или дороги починили. Той самой любви, что ей воткнул резак в сердце грязный чехоточный террорист прямо на улице. Королю. Убита грязным анархистом при свидетелях.

Симон кашляет, что-то бормочет на ходу. Половину не понимаю. Сколько знает этот недолговечный попович?

Дома.

Клад на кровать.

Холоден, уже не дрожит.

Волосы падают на лоб — снова. Длинные ресницы – зачем они мужчине?

— Родилась нелепая мышка… — шепчет он.

– Что?! -

– Ничего. Просто мышь родилась, большой шум, а мышь… Ювенал. Неважно.

Глаза открывает медленно. Как проснувшиеся не в своей жизни.

- Ты...? - спрашивает.

- Винниченко. Можно Володя. Твой спаситель.

– Да я читал тебя. Я знаю. Мефистофель ты… – кашель. — Курносая на этот раз меня не забрала.

— Кирпа?

— Ну... смерть. Фольклор. Mors certa, hora incerta.

Я криво усмехаюсь. Да, самое время. Пить. Достаю кальвадос из шкафа. Две рюмки.

– За Рождество? – спрашивает он.

– Я неверующий – мне все равно.

– А я семинарист. Исключили за месяц до окончания. Пью для профилактики. Corpus meum sanat spiritus.

– Ты болен прямо сейчас, – говорю. Какого черта меня трясет от того, что этот доходяга кашляет? Глаза. Сейчас они снова сменились серым, теплым. Как тогда на трибуне. Надо достать свои кисти – я его нарисую.

Брызгает из меня.

– Папа. Рождество сегодня только у католиков. Наше еще не скоро. Однако когда-нибудь и мы перейдем на нормальный календарь.

– Идиот, – говорю, какой еще календарь, на себя посмотри. Но сам смеюсь. Меня аж разрывает изнутри.

Ищет что-нибудь в портфеле. Нервничает. Очки есть. Но это очевидно не все.

– Что ты ищешь? Я же тебя из того света вытащил. Можешь сказать. Не чужие люди.

Он смотрит на меня, почти стесняясь. Странное чувство. Мы ведь взрослые. Мне 24, а ему 25. (Мне говорили, что он старше).

– Франко. Иван Франко. Приглашает. Тебя тоже. Я сказал ему, что приедет лучший молодой писатель из великой Украины. Мой друг! Я солгал. Но уже не важно.

Я замираю. Черт, вот оно, хватай. На расстоянии ладони. Во влажной рубашке кашляет сидящий. Пуговица верхняя оторвана. На твоей, Володя, кровати. Я дурак, хуже Голицынского. Засунь чувства в задницу, Володя. Сперва Франко.

Он копается в портфеле, кашляет, дергает очки.

- "Кобзарь" здесь оставлю. И записка от Франко. Потом посмотришь.

Бросает книгу на стол.

Край глаза вижу: на полях что-то нацарапано. Ломаное, кособокое, «т» как черные кресты.

Не присматриваюсь. Было не до того.

— Что я виноват гениальному писателю? – спрашивает Симон.

И я думаю о всяком. Грязное. Как минимум все те кроны, что у меня были. Но вслух:

– Я же Мефистофель. При жизни – душу. Или что там у поповских детей принято.

Он смеется. Снова кашляет. Упражняет средним пальцем очки. Подергивают сбитые волосы. Не знает, что делать с грязной одеждой.

– Я в долгу не буду. Ты никакой не Мефистофель. Скорее Святая Эльжбета, спасительница нищих.

Продолжает издеваться.

— Этими перстами посвящаю тебя, раб божий Владимир (так тебя зовут на самом деле?) в праведники и назначаю кандидатом на беатификацию.

- Amen et bene valete, - добавляет с намеком.

— А серьезно, извини, что испортил тебе вечер.

Разве только вечер.

Я сажусь рядом. И вдруг ужасно хочется просто… спать. На этот раз я сделаю все, как надо.

Болит подбитый глаз. Надо быть осторожнее с этими замужними любовницами. А Симон кривится своей наглой священнической улыбкой.

Святая Елизавета, венгерская принцесса. Умерла в 24 от истощения и пневмонии. Мне столько же. Клянусь, я буду жить долго.

## #3. Саймон

Львов. 25.12.1904 г., сразу после 2-й главы

(Саймон)

Снег. Равнодушен ко всем вашим бедам. Может, и моим тоже. Как будто кто-то распахал подушку где-то там, наверху, да сыплет. Город молчит. Только я, кашель, и пес где-то лжет.

Вы ведь хотели, чтобы я начал с лирики?

Вот и есть.

Я ухожу. Капюшон на голове, пальцы побелели, портфель под мышкой.

Кирпичная голова. Мигрень.

Ладно. Уехали. Правда ли это? Может быть. Но точно любопытно.

Выныривает в памяти…

Комната воняет. Не буду уточнять чем, вообразите сами. В углу валяется женский чулок. Одна. Рваная.

Насилие или рейвах? Я не знаю.

И вот вам картинка: одна кровать. Одно одеяло. Вы же сами делайте выводы.

— Мы ведь не чужие люди?

На мгновение протянул ко мне лапы. Я закашлялся.

Через минуту он вышел куда-нибудь. А я… вскочил и тихо скрылся в темноте.

(Вы удивлены? Бывает же такое.)

Я не болван. Все выступление я его видел. Сидел, сверлил. Может, думал, что незаметно.

А теперь то, зачем вы здесь.

"Исповедь полтавской клецки".

Будем знакомиться. Про Володю я уже сказал.

Теперь образование. Семинария. Учили слово Божие. А заодно избивали розгами. Обливали и на мороз. На горох коленями.

А знаете нежную любовь попов к мальчикам?

Нет?

В нашей семинарии было не хуже других. Но и не лучше. Все привыкли, что дети исчезают. Один мальчик убежал и утонул. Другой растворился без следа. А сколько их молчит?

Однако у меня был козырь. Дядя родной Устим – Епископ Сильвестр, старший по народному образованию в Киевской губернии. Наши меня не занимали. Не всем так везло.

Чего выгнали? За месяц до завершения отчислили. Мазепинцем назвали. Террористом. Это был только первый суд. Выдали волчий билет.

Сейчас я уже в общеимперском розыске. Ушел на повышение. Убежал. Галиция. Львов и заграница – странное сочетание.

Куда же без упоминания родителей.

Вот.

"Симон, мы тебя любим. Хотим тебе только лучшего."

Выходит, правда, как всегда.

У вас не так ли?

Но у меня с отягчающими обстоятельствами.

Дед основал Ионовский скит и обитель в Киеве на Выдубичах. Имеет бамагу от государя-императора. А прабабушка вообще целых три монастыря смогла заложить. Мне готовили путь. Должен был носить шапку архиепископа.

Знаю-знаю. Это тоже.

Если не целибат и не в рясе – то "Плодитесь и размножайтесь". Без остановки.

Представьте. Я ведь не видел мать без ребенка.

Или внутри. Или на груди. Всегда.

Семеро нас, малышей, выжило, двое нет. Сколько было нерожденных – не знаю.

Дом мало. Вечером после молитвы.

Ежедневная программа с антрактами.

Родительские любви… (Чтобы мы приучались). Спасибо за