Читать книгу - "Из царства мертвых - Буало-Нарсежак"

— Как и все, по воскресеньям ходит к мессе… Это скорее светская привычка…

— Но она не похожа на тех женщин, что предсказывают будущее?

— Да нет. Говорю тебе, в ней будто что-то отключается. Мгновение — и она уже где-то далеко…

— То есть это происходит помимо ее воли?

— Несомненно. Я достаточно давно за этим наблюдаю, знаю, как у нее начинается… Она чувствует приближение припадка, пытается двигаться, говорить… Встает, иногда открывает окно, будто ей не хватает воздуха… Или на полную мощность включает радио… тут, если я вмешиваюсь, шучу, болтаю с ней о чем-нибудь, ей удается сосредоточиться, собраться с мыслями. Извини, что я так много говорю, но… Нелегко передать, что с ней творится в такие минуты… Ну а если я делаю вид, что мне не до нее, что я рассеян, поглощен своими делами, тут-то все и происходит… Вдруг она застывает, глаза следят в пространстве за какой-то движущейся точкой… то есть мне кажется, что эта точка двигается… Она прикладывает руку ко лбу и минут на пять — десять, редко когда дольше, превращается в сомнамбулу.

— Движения прерывистые?

— Нет. Впрочем, я ведь никогда не видел сомнамбул. Только не похоже, чтобы она спала. Она рассеянна, не в себе, будто это не она, а кто-то другой. Я знаю, это глупо звучит, но лучше не скажешь: не она, а кто-то другой.

В глазах Жевиня отражалось подлинное страдание.

— Кто-то другой… — пробормотал Флавьер. — Дикость какая-то!

— Ты не веришь, что существует нечто… что может влиять на людей?

Жевинь бросил в пепельницу изжеванную сигару и стиснул руки.

— Раз уж начал, — продолжал он, — придется рассказать все как есть. Среди родни Мадлен была одна чудная особа. По имени Полина Лажерлак. Собственно, она приходится Мадлен прабабкой Как видишь, родство довольно близкое. Лет в тринадцать-четырнадцать… не знаю, как и сказать… в общем, она заболела, у нее были какие-то странные судороги… а те, кто за ней ухаживал, слышали непонятные звуки у нее в комнате.

— Стук в стену?

— Да.

— Шарканье по паркету, будто двигают мебель?

— Да.

— Ясно, — сказал Флавьер. — В этом возрасте с девочками нередко происходят подобные вещи. Никто не может их объяснить. Как правило, это быстро проходит.

— Ну, я в этом мало что смыслю, — продолжал Жевинь. — Во всяком случае, Полина Лажерлак так и осталась немного чокнутой. Она собиралась уйти в монастырь, потом не захотела принять постриг… В конце концов вышла замуж, а через несколько лет вдруг без всякой причины покончила с собой…

— Сколько же ей тогда было?

Жевинь вытащил из нагрудного кармана платок и промокнул губы.

— Как раз двадцать пять, — сказал он тихо. — Как сейчас Мадлен.

— Черт побери!

Они помолчали. Флавьер обдумывал услышанное.

— Твоя жена, конечно, об этом знает? — спросил он.

— В том-то и дело, что нет… Я все это узнал от тещи. Вскоре после свадьбы она мне и рассказала о Полине Лажерлак. Тогда я ее слушал вполуха, только из вежливости… Если бы знать заранее! Теперь она уже умерла, а больше и спросить не у кого.

— Как ты думаешь… может, она нарочно так разоткровенничалась?

— Да нет, не похоже. Просто к слову пришлось. Но я отлично помню, что она просила ничего не рассказывать Мадлен. Видно, ей было неприятно, что в роду у них оказалась какая-то ненормальная. Лучше, чтобы дочь об этом не знала…

— Все-таки у этой Полины Лажерлак, вероятно, был какой-то повод для самоубийства?

— Похоже, что никакого. Она была счастлива: незадолго до этого у нее родился сынишка. Все надеялись, что материнство вернет ей душевное равновесие. Как вдруг…

— И все-таки я не вижу, при чем тут твоя жена, — заметил Флавьер.

— При чем? — подавленно повторил Жевинь. — Сейчас поймешь. После смерти родителей Мадлен, как водится, достались кое-какие безделушки, украшения, которые принадлежали ее прабабке, в том числе янтарное ожерелье. Так вот, она их то и дело достает, перебирает, любуется без конца с какой-то… ностальгией, что ли. Потом еще у нас есть портрет Полины Лажерлак, написанный ею самой… Она ведь тоже увлекалась живописью. Мадлен созерцает его часами как зачарованная. И это еще не все. Как-то я ее застал, когда она поставила этот портрет на стол в гостиной, рядом с зеркалом. Она надела ожерелье и пыталась сделать себе такую же прическу, как на портрете. С тех пор она так и ходит, — закончил Жевинь с видимым смущением, — с большим пучком на затылке.

— А что, она похожа на Полину?

— Ну… Разве только совсем чуть-чуть…

— Хорошо, я еще раз спрашиваю: чего же ты все-таки боишься?

Вздохнув, Жевинь снова взял сигару и рассеянно уставился на нее.

— Не знаю, как и признаться в том, что у меня на уме. В одном я уверен: Мадлен очень изменилась. Я тебе больше скажу… Иной раз мне приходит в голову, что женщина, которая живет со мной… вовсе не Мадлен!

Флавьер поднялся и заставил себя рассмеяться:

— Ну ты и скажешь! Кто же это, по-твоему? Полина Лажерлак? Не сходи с ума, Поль, дружище… Что ты будешь пить? Портвейн, чинзано, «Кап-Корс»?[1]

— Портвейн…

Флавьер вышел в столовую за подносом и бокалами. Жевинь крикнул ему вслед:

— Я ведь даже не спросил, ты-то сам женат?

— Нет, — донесся до него приглушенный голос Флавьера, — и не имею ни малейшего желания.

— Я слышал, ты ушел из полиции? — не унимался Жевинь.

Последовало короткое молчание.

— Тебе помочь?

Оторвавшись от кресла, Жевинь подошел к открытой двери. Флавьер откупоривал бутылку. Жевинь привалился плечом к косяку.

— А у тебя тут славно. Извини, дружище, что морочу тебе голову своими историями… Чертовски приятно было тебя повидать. Надо бы сначала позвонить, но, понимаешь, я так закрутился…

Флавьер выпрямился, спокойно вытащил пробку. Неловкий момент миновал.

— Ты что-то говорил о кораблестроении? — напомнил он, разливая вино.

— Да. Мы делаем корпуса для катеров. Очень крупный заказ… Похоже, в министерстве боятся попасть в переделку.

— Еще бы! Со «странной войной» пора уже кончать. Ведь скоро май… Твое здоровье, Поль.

— Твое, Роже.

Они выпили, глядя друг другу в глаза. Стоя, Жевинь выглядел приземистым и коренастым. На фоне окна четко вырисовывалась его голова римлянина с мясистыми ушами и благородным лбом. А ведь Жевинь звезд с неба не хватает. Просто в нем есть какая-то капля провансальской крови: ей-то он и обязан своим обманчивым профилем римского проконсула. После войны он будет миллионером… Флавьер устыдился своих мыслей. Ведь и для его дел выгодно, что другие сейчас воюют. Пусть даже он признан негодным к военной службе, что это меняет? Он поставил бокал на поднос.