Читать книгу - "Страшный зверь - Фридрих Незнанский"

Интересной получилась встреча с прокурором. Представляя, о чем мог говорить с этим Махотиным Константин Дмитриевич, Александр Борисович решил как бы слегка «приоткрыть» то, о чем наверняка не было сказано Меркуловым. Зато можно придать собственной информации форму особого доверия очередного московского следователя к господину областному прокурору. И заодно можно и «вставить» ему, походя, чувствительный «фитиль», маскируя его все той же доверительностью, чтобы посмотреть на реакцию. А не поверит, пускай проверяет, если сможет! Да, впрочем, информация сама по себе незначительная, главное, как ее подать. И пояснить, исключительно из «товарищеских» соображений, какой резонанс она вызвала в московских кругах, — это на фоне покушения на «важняка».

Евгений Михайлович по возрасту был ненамного старше Турецкого, но внешне представлял полную противоположность собранному и поджарому москвичу: толстый и рыхлый, с полусонным взглядом равнодушных, прозрачных, как слеза, глаз. Когда поднялся, чтобы поприветствовать, «личного», так сказать, «представителя», Александру Борисовичу показалось, что тот вышел на работу больным, и специально, чтобы встретить его, Турецкого. И сразу, не сходя, что называется, с места, быстро представившись и назвав себя, с обеспокоенным видом выразил сердечное сочувствие по поводу его болезненного вида.

— Зря вы, ей-богу, зря, честное слово, Евгений Михайлович, приехали на службу. Ну, передали бы секретарше, большое дело, завтра бы встретились. Температуру мерили? Наверняка есть, я бы поостерегся на вашем месте. Погода-то гнилая! Простуду подхватить — самое гиблое дело. — Он говорил фактически без остановки, давя прокурора своей искренней заботой о его здоровье, будто давно все про него знал. — Но уж раз вы решились выйти на работу, то не будем тянуть, верно? Я постараюсь освободить вас «от себя» максимально быстро. — Турецкий обаятельно улыбнулся, как умел это делать перед лицом «высокого начальства», не все же с ним ругаться! — Разрешите присесть?

Турецкий сам носил генеральские погоны, но, обращаясь «за разрешением» тоже к генералу, открыто подчеркивал свое к нему уважение. И тот, очевидно, «клюнул», сонливость его как рукой сняло, даже интерес в глазах появился — льдистый такой, как отметил Александр Борисович, словно у сытого полярного медведя, — но все же интерес. Или, скорее, любопытство.

«Вот и хорошо, — сказал себе Турецкий, — удовлетворим твое любопытство. А самое вкусное в провинции, это, разумеется, — свежие московские сплетни. Значит, пообещаем чего-нибудь…».

— Ну, что ж, — начал он, садясь, — раз уж вы сочли возможным, будучи явно нездоровым, встретиться со мной, позвольте прояснить некоторые вопросы. Не самые важные, вероятно, в нашем с вами деле, но, по-моему, существенные. А на отвлеченные темы, если у вас появится интерес, мы можем поговорить позже, когда вы будете себя лучше чувствовать…

— Да я… — попытался возразить прокурор, привыкший, видимо, к тому, что к его манере выдавливать из себя по слову в час тут привыкли. Но Турецкий этого «не знал», и перебил.

— Не надо, зачем, вы и так «пожертвовали» собой ради меня, я это понимаю и ценю, поверьте, Евгений Михайлович. А спросить я у вас хотел вот о чем. Мне ведь, по ходу дела, обязательно придется «пересекаться», — это он произнес с откровенным юмором, — со следователем, как его?.. Нарышкиным, да, конечно. Он — как? По вашему мнению?

— А вы знакомы? У вас есть что-то против? — насторожился прокурор, пристально глядя на Александра Борисовича.

— Лично у меня, — засмеялся Турецкий, чтобы снизить серьезность вопроса, — ничего нет. Просто я самого себя вспомнил. Ну, те прекрасные годы, когда вместо обстоятельств дела меня в первую очередь интересовали ножки фигуранток. — Продолжая искренне смеяться, он как бы отмахнулся рукой: — Уверен, что и в вашей биографии был такой же «страстный» период! Не мог не быть…

Прокурор продолжал «сверлить» слишком веселого москвича «полярными глазками», но Турецкий «не замечал» его взгляда, увлеченный собственными воспоминаниями.

— Когда Костя мне рассказал… Ой, простите, Евгений Михайлович, разумеется, Константин Дмитриевич… — Александр Борисович мечтательно улыбнулся. — Мы ведь всю жизнь знакомы. Я у него стажером еще в начале восьмидесятых начинал. Можно сказать, вся сознательная жизнь… Да, так вот, когда он мне рассказал о выводах этого Нарышкина, то бишь, о его рабочей версии, я искренне восхитился: наш человек! При виде ножек, которые, как я понял, истинное совершенство, любой бы из нас — в том счастливом возрасте — немедленно выдвинул бы именно такую версию. И, главное, камнем стоял бы на ней. Еще бы, такие перспективы!.. Да, все так, но… Увы, и возраст уже не тот, и обстоятельства, как говорится, не склонны соответствовать нашим мечтам, безвозвратно оставленным в юности… Так что вы, пожалуйста, не относитесь очень уж серьезно к моему вопросу. Я уверен, что и вы прекрасно понимаете… Причем, в первую очередь, и относитесь к такого рода выходкам снисходительно… Ну, короче говоря, посмеялись бы мы, когда бы дело шло о какой-нибудь «бытовухе». Но — увы. Вы, я вижу, и сами прекрасно, лучше моего, понимаете, что дело тут гораздо серьезнее. Впрочем, я не буду повторять того, о чем вы, вероятно, беседовали с Ко… с Меркуловым. Он только просил меня вместе с вами, если у вас будет, разумеется, такая возможность, разобраться также и в ситуации с расследованием, которое вел Ванюшин. Константин Дмитриевич, насколько я понял, высоко ценит ваше умение, порядочность, ну, и прочее. Это, говорил он мне перед вылетом сюда, не комплимент, а констатация известного факта…