Читать книгу - "Рецепт на тот свет - Далия Трускиновская"

«Подщипу» — просто сел и написал. В середине работы еще не ведал, как завершить. Хорошо, Маша Сумарокова пришла и взмолилась: Иван Андреич, хочу ролю! И кого тебе, стрекозе, играть, — осведомился он, — такую же тараторку, какова сама? Вдруг осенило — Маша черненькая, шустрая, быть ей цыганкой! А цыганка — именно то лицо, чтобы привести шутотрагедию к смешному и счастливому финалу!

Но как писал? Что произошло? Отчего именно в шутотрагедии, ядовитой, как ведро синильной кислоты, вдруг разверзлись хляби внутричерепные и — полилась речь?.. Александрийский стих отчего-то был ей удобнее ломоносовских ямбов, уж с полвека обязательных для российской литературы.

Речь, речь — в ней ли дело? Легкая, живая русская речь, совершенно не похожая на все прежнее — и какой злой дух, угнездившись в голове сочинителя, до той поры требовал неустанно, чтобы сочинение было похоже на перевод с французского? Похоже, перетолковывание трудов Мерсье на русский не прошло даром.

Что делать, чтобы и теперь полилась такая же речь, простая и как-то особенно грациозная?

Грациозна ли речь Демьяна Пугача? Опытное ухо скрипача слышит в ней музыкальные фразы, понижения и повышения тонов; как прикажете сие передать на бумаге?

И Ванька заговорил Демьяновым языком:

— А, а! догадался! Да ты бес на выдумки. Я и сам не промах, а мне бы ввек этого в голову не пришло. Подсядем же мы к пирожку-то чиннехонько.

Дальше герои комедии должны жевать начинку пирога, перекидываясь репликами; ну, это написать несложно, самому приходилось речи держать с набитым ртом; ан нет, тут — иное, тут Ванька за Дашей увивается, предлагая ей заместо цветочков птичью ногу. Даша-то не глупа, она видит, что в пироге делается все просторнее, а Ванька прост, он придумал вранье, будто начинка от дороги осела, и рад. И ухлестывает, и радуется барскому лакомству, и пытается галантонничать на барский лад! Записать это, хоть обрывочками, хотя голос Демьяна уже не звучит. Демьян был наподобие камертона — стукнешь им по пюпитру для нот, он даст верный тон, а более не нужен… Демьян — вольный казак, хоть и сбитенщик, а Ванька с Дашей — люди крепостные, и нет для них большего счастья, чем посплетничать о господах… именно так, в сплетне, они и доложат публике все необходимое, лишь бы не сломался карандаш… лишь бы потом удалось разобрать свои каракули…

И вот краткие портреты: старый Вспышкин — бешен, вспыльчив и ветрен; это уже было, вспомнить того же Сумбура из «Бешеной семьи», это — фигурка бумажная… да как же быть, коли именно такой батюшка и надобен для сюжета? Супруга его Ужима — и Ужим а также была: старушка притворная скромница, которая сошла с ума на романах и на песенках; в людях она ангел, а дома от нее никому покоя нет… И Прелеста — была! И Милон, печально-благородный любовник, — был! Все были! Отчего они вылезают, как мыши из сундука со старыми рукописями?..

Пирог пуст. Даша и Ванька, обвинив друг друга в этой беде, разругались в пух и прах. Не пишется более. Сцена кое-как завершена. Пирог пуст…

Все не так. В голове сценка была диво как хороша. Она звучала! На бумаге… да такой бумагой разве что подтереться…

Маликульмульк вернулся в канцелярию и снова засел за бумаги, понимая в них очень мало. Все отвлекало его от службы, решительно все. Мысль об английских моряках, которые колобродят в Московском форштадте, потянула за собой мысль о купцах-староверах, которые сильно этим недовольны; от староверов мысль перелетела к православным, к Лелюхину, к аптекарям, к Илишу…

Как вышло, что убийца узнал о намерениях Голицына разобраться в запутанной истории с бальзамом?

Или причина была иная? Аптекари, как врачи, много знают, а на старости лет делаются не в меру разговорчивы, вспомнить хотя бы Струве. Не знал ли Илиш чего-то о делах нынешних? О чьих-то амурных проказах, завершившихся дурной болезнью? О чьей-то супружеской измене, которая привела к нежелательной беременности? О том, что есть травы, которые вызывают выкидыш, Маликульмульк знал от театральных девок; знал также, что не всем они помогают. Как знать, не хранил ли Илиш в своих закромах такие полезные дамскому сословию травки?

Коли так — то все аптекари свободны от подозрений. Отчего бы аптекарю травить собрата, который дал даме или кавалеру нужное в тайной беде лекарство? Это может быть поводом ссоры меж ними, но не убийства. Надо будет спросить Гринделя, нет ли в Риге химиков-самоучек…

Но ведь синильную кислоту можно запросто изготовить на бальзамной фабрике Лелюхина. А вот ссора между Лелюхиным и аптекарями известна даже государю императору.

Вот теперь все складывается логично — Лелюхин знал, что князь Голицын хочет раскопать давнюю историю, и убрал единственного, может быть, свидетеля. Складывается — да как же это все скверно!..

Купец Маликульмульку понравился. Не хотелось думать о нем плохо. Опять же — свой, русский. Но как быть, если ниточка к нему тянется?

Часы пробили два — время обеденное. Тут не столица, где пушечный гром призывает выпить немедленно чарку водки, тут скучнее. Маликульмульк побрел в голицынские апартаменты. По пути он заглянул в кабинет князя, взял лубяной коробок, в котором были принесены чарки, составил их там, прибавил украденные у княгини бутылки и понес все это добро в буфетную.

По дороге он невольно думал о неудаче — ведь прав Голицын, у обоих языки опытные, отчего ж произошла путаница? Неужели количество чарок тому виной? Но ведь помнит язык оттенки вкуса, помнит… что, коли у разных людей помнит по-разному?..

До дверей «Петербурга», если считать от дверей в Южном дворе замка, всего-то чуть более ста тридцати шагов. Шубу с шапкой можно и не надевать — а рысцой, петушком, хоть и вразвалочку!

В «Петербурге» у Маликульмулька был приятель — повар Генрих Шульц, который представлялся незнакомым людям как Анри Шуазель. Надо сказать, что по-французски он говорил отменно, а по-немецки — не на рижский лад. Маликульмульк все ломал голову — то ли он природный француз, который, скрываясь от каких-то недоброжелателей, притворяется немцем, то ли прекрасно обученный кулинарному ремеслу немец, которого выдают за француза, чтобы привлечь едоков.

Этому Шульцу-Шуазелю нужно было задать несколько вопросов. Как бы он ни был занят на кухне, а пару минут выкроит.

Повар явился, как положено, в белой куртке и колпаке.

— Скажите, месье Шуазель, есть ли в «Петербурге» человек, который ведает закупкой вин? — спросил Маликульмульк.

— Это я сам, покорный слуга вашей милости.

— Для того, чтобы выбирать хорошие вина, вы должны помнить верный вкус двух или трех десятков?

— Поболее.

— А если поставить перед вами десять бутылок вин, которых вы отродясь не пробовали? Сможете ли разобраться, которое на что походит?

Шульц-Шуазель рассмеялся.

— Несите ваши десять бутылок, — сказал он. — Только не сейчас!

— Если вечером за вами пришлют из замка, сможете ли прийти на полчаса?