Читать книгу - "Пятница, тринадцатое - Марина Серова"

Волков сидел, развалясь в кресле, и курил купленную тут же в баре толстую сигару «Король Эдуард». При этом он почему-то не «прополаскивал» рот дымом, а глубоко затягивался крепким табаком.

Сплевывая крошки, Сема выпускал дым, безуспешно пытаясь заставить его клубиться колечками, но в результате только закашлялся, да так, что Милене пришлось постучать его по спине.

Капустин не сумел сдержать улыбку, и, очевидно, именно это рассердило Волкова.

— Вот какую дрянь продают! — Волков с яростью затушил в пепельнице обслюнявленный окурок. — Травят народ почем зря!

— Не нравится — не курите, кто же вас заставляет, — спокойно отозвался Максим.

Но Сема Волков уже завелся, и так просто его нельзя было остановить.

— Своего, что ли, табака нет, что ввозят такую мерзость? — ворчал Волков. — Всю Россию на фиг разворовали и продали.

— Вы что, на прошлых выборах голосовали за коммунистов? — поинтересовался Максим.

— А хотя бы и так! — мрачно посмотрел на него коротко стриженный Сема.

— Странно…

— Это еще почему?

— Ну, вы не производите впечатление человека, который хочет возвращения старых порядков, — заметил Максим Капустин.

— Мы всем довольны, — встряла в разговор Милена. — И политикой мы не занимаемся. Только бизнес. Работаем как можем.

— А чем вы промышляете? Какой у вас бизнес? — осторожно спросил Максим.

— Алюминий, — коротко ответил Волков. — Преимущественно экспорт.

— Наверное, вы работаете с Аксаковым? — поинтересовался Капустин.

— С ним, — сухо ответил Сема. — А какое вам дело до моего бизнеса?

— Абсолютно никакого! — поднял руки Капустин. — Обычное любопытство.

— Любопытной Варваре… знаете, что с ней было? — сумрачно спросил Сема.

— Наслышан, — кивнул Максим. — По-моему, вам надо немного охладиться. С вашей комплекцией вредно так раздражаться, милейший.

— Я сам знаю, что мне надо, — зарычал Волков. — И такие шибздики, как ты, — мне не указ. Понял? Ты понял, я спрашиваю?

— Чего ж тут не понять…

— Ну и все, — коротко рявкнул Сема. — Я сказал. И хватит базара.

Он с трудом поднялся с кресла и, окликнув супругу, вышел на улицу.

— Зачем ты так с ним? — укоризненно посмотрела на мужа Дора, когда Волковы ушли к себе наверх. — Это же хам, быдло.

— Ну да, — кивнул Капустин. — Но почему нельзя таких ставить на место?

— Да ты посмотри на него! — зашептала Дора. — Такой ведь и убить может!

— Этот? Меня? — усмехнулся Максим. — Исключено. Полностью исключено, дорогая.

— Ну, знаешь, я ничего не понимаю в бизнесе, но, по-моему…

— Совершенно необязательно что-нибудь понимать в бизнесе. Во всяком случае, в данной конкретной ситуации. У тебя какая оценка была в школе по географии? — почему-то поинтересовался Максим.

— Не помню… — удивленно ответила Дора. — Кажется, четверка.

— Я бы тебе и тройки не поставил, голубушка, — рассмеялся Максим.

Я вернулась в библиотеку, чтобы посмотреть старые фонды периодики. И наткнулась в запыленном углу на настоящее сокровище!

Кто бы мог подумать, что я с таким трепетом буду брать в руки «Искусство кино» двадцатилетней давности?! Но для меня эти пахнущие плесенью страницы с черно-белыми фотографиями сейчас были дороже и милее самых накрученных иллюстрированных журналов на финской мелованной бумаге с калейдоскопом радужных цветов.

Сразу пахнуло детством, Владивостоком, где я жила до шестнадцати лет, моей комнатой в доме родителей и первыми впечатлениями от еще ни разу в жизни не виданных кинофильмов.

Дело в том, что в советской кинокритике существовал своеобразный жанр: львиная толика так называемого «буржуазного» кино ни под каким видом и ни при какой погоде не могла быть показана на советских экранах.

Однако народ должен был знать о том, какую гадость и мерзость снимают за бугром, и целая когорта кинокритиков зарабатывала на жизнь тем, что клеймила на страницах киноизданий тамошний отврат, изредка помещая кадрики из рецензируемых фильмов.

Понятно, что запретный плод сладок. Понятно, что представление о Бунюэле и Бергмане можно было получить из таких статей самое приблизительное, не говоря уже о более коммерческих режиссерах — таких, как Коппола или Фридкин. Но названия фильмов врезались в память, равно как и скупо пересказанные сюжетные линии, прочнее же всего застревала картинка.

И потом, когда все эти до последней степени изруганные фильмы стали появляться на видеокассетах — о, какой кайф было узнавать эти самые фотографии из того же «Искусства кино» или «Советского экрана», видя их «вживую»! Конечно, разочарований было больше, чем можно было бы предполагать. Ведь считалось, что если у нас ругают, значит, это наверняка шедевр. Оказалось, что не всегда шедевр, но и не полное дерьмо, как заверяли нас кинокритики.

Но многие названия по-прежнему продолжали звучать, как магические заклинания: «Крестный отец», «Последнее танго в Париже», «Механический апельсин».

И задумчивый Аль Пачино в роли Майкла Корлеоне воспринимался на экране видеомагнитофона как старый добрый знакомый — еще с детских лет. Ведь это его фотографию я видела в таком-то номере «Искусства кино» за такой-то год, листая свежий номер журнала!

Зажав под мышкой кипу изданий, я стала быстро подниматься по лестнице, обогнав Сему и Милену, возвращавшихся с прогулки.

Заскочив в номер, я захлопнула дверь и бухнулась на кровать, предвкушая несколько ностальгических часов в компании старых журналов.

Не тут-то было!

Только я оперла голову о локоть, подложив подушку за спину, как вдруг…

Милена кричала так, что тряслись стекла даже на моем этаже. Я всерьез испугалась, что балконная дверь не выдержит — ее стекло вошло в резонанс с высокой нотой, взятой госпожой Волковой, и несколько раз содрогнулось, отвечая на ее вопли.

Она продолжала кричать, пока я выходила из номера, держала столь же высокий тон, пока я сбегала по лестнице, и не унялась до тех пор, пока я не вломилась к ней в номер, обуреваемая дурными предчувствиями. Что и говорить, легкие у Милены работали прекрасно.

Рванув на себя незапертую дверь номера, я вбежала, и моим глазам открылась такая картина: Сема тупо чесал затылок, сидя в кресле, а Милена стояла посреди комнаты, закрыв лицо ладонями, и продолжала истошно вопить, делая краткие передышки для того, чтобы набрать в легкие побольше воздуха и исторгнуть новый крик.

Завидев меня, она чуть сбавила громкость и периодичность своих возгласов, но по-прежнему не могла произнести ни слова, лишь потыкала рукой в направлении спальни и на всякий случай отбежала подальше.