Читать книгу - "Репетиция убийства - Фридрих Незнанский"

В самом деле, обязать бы этих уродов разъезжать по городу на тройках, да с бубенцами! Паноптикум из Покровского-Глебова. Пальцами бы на них показывали. А так…

Что у них там внутри, в квартирах? Впрочем, догадаться нетрудно. Фонтаны посреди прихожих, водяные матрасы с подогревом и прочие джакузи. В общем, вся та гадость, которой в настоящих покоях восемнадцатого века быть не должно. В настоящих покоях восемнадцатого века дамы в кринолинах должны расхаживать, а не девки в шортах.

В конце концов, кем надо быть, чтобы искренне пожелать жить в «дворцовой усадьбе»? Сумасшедшим музейщиком, библиоманом, специалистом по восемнадцатому веку. Ну и к тому же иметь на счетах запредельные суммы. Но такие вещи обычно не совпадают. Да что там обычно — никогда! Да из этого новодела нормальный «специалист» сбежал бы в ужасе. Будь у него ваши деньги, он бы выкупил настоящую — именно настоящую! — усадьбу восемнадцатого века, обустроил бы ее и изнутри, и снаружи как надо, выискивал бы вещи по антикваркам… Швейцара бы сек (об этом Вениамин Аркадьевич подумал с особенным удовольствием).

А эти накупили небось итальянской мебели с гнутыми ножками выпуска прошлого года (или какая там мебель сегодня в моде?) и думают, что живут при дворе Екатерины Великой.

Вениамин Аркадьевич отступил от вывески и едва не шагнул под проезжающий автомобиль, странный какой-то, длинный-длинный. В иномарках Штур никогда не разбирался. Он метнулся в сторону, вскочил на газон. Что же это такое — то спортсмены местные чуть с ног не сбили, то техника (двадцатого, товарищи, века!) наехать пытается… «Нет мне тут места, подумал Штур. — А о чем я сейчас размышлял? О том, насколько все это не соответствует моему представлению о восемнадцатом веке — то есть не „моему представлению“, а попросту „нормальному представлению“. А какая, собственно, разница? Не об этом надо рассуждать…»

Не об этом, — тут обычно аккуратный Вениамин Аркадьевич не без удовольствия выплюнул выкуренную до половины «беломорину» на стерильно-чистый газон, как раз неподалеку от урны, — а о том, что честным способом, как известно, такие деньги заработаны быть не могут. Он, Штур, следователь, он знает. Деньги, которые позволяют современному человеку жить в «дворцовой усадьбе восемнадцатого века», пусть даже и поддельной, добыты могут быть только путем убийств и хищений, шантажа, вымогательства, в лучшем случае — взяточничества. А значит, все это якобы великолепие выстроено на крови и костях, и вокруг него сейчас ходят, ездят, играют в гольф и плавают на яхтах преступники такого пошиба, какие ему, следователю с двадцатипятилетним стажем, и не снились.

Нет, почему, снились, конечно. Да и работал он с ними. Сиживали эдакие типы за столом напротив Вениамина Аркадьевича в прежние времена. Под конвоем их к нему приводили. Только раньше все было однозначно ясно — кто виноват, а кто прав. И тех, кто виноват, Вениамин Аркадьевич безо всяких душевных терзаний отправлял за решетку, а за особо оперативную работу начальство выписывало ему премии. А нынче за служебное рвение могут и не погладить по головке, а вовсе даже наоборот. Нынче вот они — проезжают мимо в лимузинах, загоняют мирного пешехода, он же старший советник юстиции Штур, на обочину, и море им по колено. Руки у нашего конвоя коротки таких приводить. Хозяева…

Вениамину Аркадьевичу стало страшно. Раньше он служил Родине, и Родина была ему благодарна. Теперь он тоже служит Родине, а она… Она молчит. Ее, Родину, никто больше не представляет. Она превратилась в ничто. Она, конечно, с ним, со Штуром, но нигде ее больше нет, кроме как в его памяти. Будто образу Прекрасной Дамы служит, ей-богу…

От обиды кончик носа у Вениамина Аркадьевича, несмотря на жаркий день, превратился в ледышку. Подойдя к месту преступления, он снова закурил.

Здесь, на месте расстрела его потерпевших, лежало столько цветов, сколько Штур и в цветочном магазине не видел. Да и сами цветы были странноватые, неузнаваемые. Ну вот розы — это понятно. А это лилии — лилии Вениамин Аркадьевич узнавал, потому что однажды сам подарил их на какой-то праздник Клавдии Степановне и надолго запомнил тяжелый аромат этих белых красавиц, заполняющий всю квартиру. Клава, конечно, была благодарна, цветы ей понравились, да если б и не понравились, она не сказала бы и слова, но Штур дал себе слово не покупать этих цветов больше никогда — так болела и даже как-то дурнела голова от их запаха. Да и пороху бы не хватило у него, если честно, покупать лилии постоянно — не про его, следовательский, кармашек цветочки.

Прочих цветов Вениамин Аркадьевич просто не знал. Ну не видел никогда, и все тут. Вспомнилось книжное название: «орхидеи». Интересно, есть здесь такие?

А на самом деле — вовсе не интересно.

Эти бандиты, эти грязные животные вышвыривают деньги на неведомые науке цветы — может, выписывают их прямо из какой-нибудь Австралии? Не все равно ли погибшим Маркову и Тарасенкову, что за цветы возложили товарищи на место их гибели? А вот если бы эти самые товарищи на те же деньги, на которые они выписывали цветы из Австралии (Вениамин Аркадьевич уже сам поверил в собственную «австралийскую» версию), скупили бы васильки у метро, которыми торгуют старушки… Он вдруг так отчетливо представил старушку, которой в обмен на букетик васильков протягивают штуку баксов. Бабуля, пожалуй, не переживет потрясения.

Да нет, ну, правда же, чудовищно: нищие на вокзалах и эти «орхидеи» погибшим бандитам. Пенсии стариков и джакузи в квартирах этих ублюдков. Вениамин Аркадьевич вспомнил, как его сосед, восьмидесятичетырехлетний Петр Александрович, частенько занимал у него в конце месяца по четыре рубля восемьдесят копеек: ровнехонько на батон хлеба в угловой булочной. У Штура обычно не было мелочи, и он пытался всучить старику десятку, но десятки тот не взял ни разу — и понятно почему. Не выдержит, потратит лишние пять рублей двадцать копеек до пенсии — купит, скажем, пару помидоров, без которых вполне, по мнению государства, может и обойтись, — а потом, получив деньги, придется отдавать такую крупную бумажку. Обидно… Да и рассчитано у пенсионеров все до копейки — что они могут себе позволить, а что нет. Штур старика понимал, перерывал карманы своих двух пиджаков, куртки и пальто и отыскивал ровно четыре восемьдесят. А когда Петр Александрович приходил отдавать долг, Вениамин Аркадьевич не раз пытался слукавить: Петр Александрович, мол, дорогой, вы что же, забыли, вы уже отдавали мне деньги. Но дед был тверд: я точно помню, не отдавал.

А здешние ребята месячную пенсию Петра Александровича швейцару на чай оставляют. Гадость, мерзость, стыдно и за них, и за себя, и — громко звучит, но иначе не скажешь — за государство стыдно.

«Что я расследую? — спросил себя Штур. — Кто, как и за что убил этих бандитов? А кому это надо? Марков с Тарасенковым и так заслужили „вышку“ уже хотя бы потому, что могли позволить себе жить в таких условиях. Так пусть и жрут себе друг друга, сволочи! Конечно, не старшему советнику юстиции такие крамольные мысли высказывать, но сейчас мне наплевать. Другие вещи заслуживают расследования, совсем другие…»

Штур не выдержал и повернул назад. В печенках у него это Покровское-Глебово сидело. Не мог он там о деле думать…