Читать книгу - "Ветер западный - Саманта Харви"

Не хватало времени и на то, чтобы пойти в березовую рощу проведать собаку Мэри Грант. Хотя доберись я туда, все равно не знал бы, что делать с этой псиной. Роща в Оукэме всегда была странным местом — деревья, продуваемые ветрами, начинали разговаривать, а тени были совсем уж юркими, шныряли туда-сюда. Летом мы вешали на березы пучки волос, вырванные из лошадиных хвостов, и разноцветные тряпицы — крашеные обрывки мешковины и постельного белья, бархатные обрезки, оставшиеся от платья Сесили Тауншенд цвета ноготков. Тряпицы прогонят злых духов, утверждали некоторые, и хотя сам я не очень верил в такого рода магию, горемычная собака Мэри Грант не выходила у меня из головы, и мне хотелось похоронить ее в более спокойном месте.

Будь моя сестра здесь, я бы спросил ее, как нам поступить с этой собакой, и она бы незамедлительно ответила: так-то и так-то. Странно, что сестры нет рядом и не с кем поговорить, некому вопрос задать. И надо справляться с делами, с которыми прежде справлялась она. Моя ряса, брошенная в углу, ждет не дождется ее умелых рук и горячей воды. Горшок скучает без наших двух ложек, шутливо бившихся за лакомый кусок, — короткие стычки из-за хариуса или плотвы и более упорные бои за кусочек благородной форели. Как так получилось, что всего четыре дня назад со мной были и она, и Ньюман, а теперь ни той ни другого? Печаль давила мне на ребра. Анни, моя сестра, моя единственная родная кровь. Муженек зовет ее Анной, и пусть сама она об этом не говорила, думаю, сестра вышла за него лишь затем, чтобы стать Анной (иных причин ни я, ни она не обнаружили). С полным именем она чувствовала себя взрослой женщиной, а не девочкой, как раньше.

* * *

Я собрал крошки со стола, яичную скорлупу. Затем удар в дверь, и я невольно сдавил в ладони скорлупу; удары посыпались градом, а когда я распахнул дверь, у порога валялось несколько камней и пять-шесть парней улепетывали по направлению на запад, к проезжей дороге, что вела прочь из деревни. Один из них остановился и оглянулся, он смотрел на меня, тяжело дыша, словно подумывая оставить своих приятелей и вернуться.

Это был Ральф Дрейк, опять. Высокий, жилистый, он стоял вполоборота ко мне. И тут я припомнил, что видел его на свадьбе моей сестры — стоял он в той же позе и столь же пристально глядел на танцующую Анни. Дверь я закрыл, но от порога не отошел, мне казалось, что он все еще пялится на мой дом.

Проказы Прощеного вторника. Даже мой отец, будучи мальчишкой, в Прощеный вторник лупил камнями, грязью и горшечными осколками по соседским дверям, ничего не изменилось. Катают крашеные яйца с горки, соревнуясь, кто больше соберет; швыряются грязью, меняются одеждой — мужчина напяливает женину тунику^[18], женщина красуется в мужнином ремне и сапогах. Пускай себе резвятся, забыв о тяготах бытия, вряд ли на небесах отыщется хотя бы один ангел, возмутившийся их поведением. Мы перенесли столько мучений, а зимой, как водится, было особенно мучительно — слишком много времени для раздумий почти в полной тьме.

Прежде чем уйти, я ополоснул кружку из-под молока в ведре, стоявшем у крыльца, и убрал камни. На крыльце, где не хозяйничал ветер, было теплее, а солнце пригревало сильнее, чем когда-либо в этом году. Пальцы на моих ногах благодарно вздрогнули. Вернувшись в дом, я поставил кружку на стол рядом с ножом и ложкой, их я втыкал стоймя в щель, что образовалась на столешнице из-за небрежного распила.

Однажды отец выгнал меня из дома в дождь за то, что я вот так же стоймя оставил на столе нож и ложку, будто жениха и невесту перед алтарем; мужчина должен быть мужчиной, сказал отец, а не забавляться с ножами и ложками. Его дело пахать, сеять, унавоживать землю, корчевать пни, ворочать камни, жать и сберегать урожай. Спаривать овец с бараном, гнать свиней к мяснику. Я проторчал на дворе допоздна, пока мать не впустила меня обратно. На следующий день я запел перед завтраком, что считалось плохой приметой, а также позором для мальчика. Ночевать мне пришлось в хлеву. Я не нарочно злил отца, просто не мог ничего с собой поделать; в детстве я провел в хлеву ночей сорок, если не больше, и в темноте меня тревожили демоны, они ползали по мне, нашептывали на ухо байки о смерти, отчего кожа моя багровела и покрывалась волдырями, и утром я выглядел так, будто меня поджарили на каком-то неземном огне.

Я сплюнул в помытую кружку. Муж скорбей — такой освященный образ Христа я держал на табурете у своей постели. Я поцеловал дерево, из которого был вырезан Христос, и почувствовал вкус крови на губах, прижал Его к груди, Его прикрытые глаза, потемневшие веки, и прижимал до тех пор, пока не ощутил на себе Его волосы, губы, раздувшиеся вены, словно в Его повисшие ладони, наполненные всеми благами мира и пустые одновременно, вложили мою жизнь, и на ощупь она оказалась маленькой и не окончательно пропащей.

Теперь, когда Анни нет, я вдруг подумал, что, возможно, никогда толком не понимал, что творится в ее голове за этим высоким лбом, между этими маленькими ушками, — возможно, тот мужчина чем-то растрогал ее, пусть от него и несло сточной канавой. Ее комната была совершенно пуста. Мне было бы уютнее спать там теперь, когда она уехала, но я не мог заставить себя перебраться в комнату сестры. Ее миска по-прежнему стояла на столе, поцарапанная, кое-где обитая, а ее склянка с амброй — на полке.

Муж скорбей вернулся на свое место. В кружке у моей постели осталось на полпальца эля, подкисшего; я допил его. Дверь разбухла от сырости, и я не смог ее запереть, лишь подпер, чтобы не стояла настежь. Дикий грохот барабанов, вопли, усиленные ветром, пьяные песнопения, а в уличном кэмпболе напротив моего дома прибавилось игроков, шумных, драчливых, — мужчины бились за обладание свиным мочевым пузырем. По-моему, нет на свете более бессмысленной игры, растянувшейся теперь аж до дороги, что вела на запад. Около шести десятков мужчин пинали по пузырю, измываясь друг над другом, пуская в ход кулаки, вскидывая ногу для удара и скрючиваясь, когда получали под дых. А музыка! Нескладная, фальшивящая, исполняемая на рожках и барабанах, размокших под дождем. Нескладная и ликующая колотьба по мертвым отсыревшим барабанам.

А когда я торопливо пересекал дорогу, направляясь в церковь, — всем сердцем желая поскорее туда попасть, — за спинами толкавшихся игроков я увидел Танли: он шагал к Новому кресту, положив на плечи нечто, напоминавшее толстый зимний воротник, — собаку. Ноги псины вяло мотались из стороны в сторону, тело было плоским, как у дохлого угря; я никогда не видел ничего столь безжизненного, даже более безжизненного, чем то, что никогда не было живым.

Сыграло ли со мной шутку зрение либо это было предвестием (броском вперед по колесу времени), когда при вспышке молнии мне почудилось, что на плечах Танли лежит мертвый Тауншенд — обмякший и лишенный жизни. Повинуясь инстинкту, я оглянулся в поисках благочинного, чье присутствие в Оукэме начинало казаться навязчивым и гнетущим — убийственным в своем упорстве найти убийцу. Если Тауншенд казнен, мелькнуло у меня в голове, Оукэму конец, и от этой мысли я вдруг оглох и ослабел, а воздух сделался холодным, как железо. Но его нигде не было, благочинного, и когда я снова взглянул на Танли, на плечах его обнаружилась лишь дохлая псина, и шагал он, несомненно, в поисках прогалины, чтобы похоронить собаку.