Читать книгу - "Фуэте на Бурсацком спуске - Ирина Потанина"

— Сказано закусочку довезти, вот и везу. Ты, служивый, не опятькай мне тут, а докладывай про меня начальству, как положено! — прикрикнул на милиционера дедуган.

— Товарищ инспектор, к вам снова из буфета! — дежурный приоткрыл дверь.

— Что ты будешь делать! Не дают работать! Ладно, запускайте… — раздалось изнутри.

Одновременно с этим из кабинета вышел рассерженный Гельдфайбен. Морской кивнул и бросился к приятелю.

— И вы попались, друже? Вот так номер! — воскликнул Григорий, пожимая протянутую руку. — Как глупо тратить столько времени впустую!

Оказалось, Гельдфайбен пострадал за мир во всем мире. Конкретней — за свое желание всех помирить. В антракте в буфете, как и положено членам конкурирующих организаций, вусмерть разругались представители Главреперткома и Главискусства. Григорий остался их мирить, чем вызвал подозрения у правоохранительных органов. Главискусство и Главрепертком, которые вообще премьеру не смотрели и всю дорогу пили в буфете, были расспрошены на месте, а Гельдфайбен, который удивительным образом намеревался опоздать именно на ту часть спектакля, в которой произошло убийство, был доставлен для расспросов непосредственно к инспектору НКВД. Инспектор попался нервный и недовольный — задавал глупые вопросы и даже пытался в чем-то обвинять. В конце концов Григория отпустили, но нервов он потратил изрядно.

— Нормальных журналистов журят за страсть к мифотворчеству, а вы пострадали от миротворчества. Оригинально, как всегда! — хмыкнул Морской.

— Нормальные журналисты к мифам никакого отношения не имеют, — парировал Гельдфайбен. — Факты и только факты — вот наш девиз! — и тут же переключился на серьезный лад: — Я вам искренне не рекомендую идти в этот кабинет. Там никакого уважения к вошедшим.

Морской объяснил, что уж кому-кому, а ему деваться некуда, потому что действительно нужно дать показания. Он ведь оказался хоть и не прямым, но свидетелем в деле об убийстве.

— Убийство? — Григорий скривился. — Инспектор говорил про смерть. Я думал, был несчастный случай…

Морской вздохнул и выложил все, что знал.

— Что вы там про мифотворчество говорили? — после короткого раздумья переспросил Гельдфайбен. — Вы не драматизируете, друже? Мы оба знаем, как Нино́ носилась с этим вашим театральным занавесом. Вполне могла полезть обрезать на нем какую-нибудь не к месту торчащую нитку… За арлекином, как мы знаем, как раз идет мостик. Под ним софиты. — Григорий озвучивал то, что в первую секунду после падения Нино́ крутилось в мыслях у Морского. — Представьте, Нино́ пришла проверить арлекин. Стоит на мостике. Шарф свесился к софитам. Представили? — Гельдфайбен галантно держал одну руку за спиной, а другой жестикулировал так, будто рисует описываемую картину в воздухе. — Теперь смотрите, что за неприятность! Шарф зацепился за софиты. Нино́ нагнулась и неловко оступилась. Все это очень вероятно. В самом деле! Упала с мостика на софиты, но, пока летела, зацепившийся шарф стянул ей шею. Задушилась собственным шарфом, как босоножка Айседора. А? Так почему убийство, друже?

— Тот шарф… — Морской, опять припомнив жуткий шрам и переломанную шею, содрогнулся, — …тот шарф был не из ткани. Он бумажный. В реквизитной и сейчас стоит рулон бумаги для искусственных цветов. На вид — как ткань, по качеству — салфетки. Нино́ при мне отрезала кусок себе на шарф. И так гордилась! Мол, и красиво, и без затрат. «Одна беда — чуть где зацепишь, рвется. А если намочить, то раскисает. Менять такие шарфы придется слишком часто!» Я очень хорошо все это помню. Тот шарф не может задушить. Он рвется даже от случайного вздоха….

Кроме общественной и литературной деятельности, Григорий был еще и штатным корреспондентом в «Коммунисте», поэтому, заслышав такие подробности, мгновенно оживился.

— Я, кстати, передал сообщение себе в «Пролетарий», но о бумажном шарфе еще никому не рассказывал, — осторожно намекнул Морской.

— Вас понял! — включился Гельдфайбен и попятился к выходу. — Пожалуй, мне пора. Дух журналиста требует свободы. Пойду немедленно засяду за заметку.

Морской, который, именно этого и добивался, удовлетворенно кивнул. Под руку весьма кстати подвернулся направляющийся к выходу Анчоус со своей буфетной тележкой.

— Вы прям на всех постах сегодня, — улыбнулся ему Морской и взял бутылку лимонада.

— А обычно, можно подумать, не на всех? — фыркнул Анчоус, ощупывая карманы в поисках сдачи. Разумеется, в тот момент, когда старикашка заявил, что сдачи нет, дверь директорского кабинета распахнулась, и Морского позвали внутрь…

* * *

Разговор складывался прескверно. Не спасало — а может, даже вредило делу — и то, что инспектор оказался журналисту хорошо знаком: Илья Семенович Горленко, дядя Коли и давний начальник Морского собственной персоной.

По-хозяйски забросав директорский стол своими бумагами, он, уперев локти в столешницу и вцепившись длинными пальцами себе в виски, зачитывал что-то из ближайшей папки. Недобро глянув из-под косматых бровей, он бросил короткое: «Садись», потом схватил графин, наполнил стакан водкой и пододвинул к краю.

— Пей! Разговор будет долгим.

Морской отрицательно помотал головой. Помянуть Нино́ он собирался иначе. Пожав плечами, Илья налил себе. На донышко. Выпил, утер рукавом губы. Опять уставился в папку на столе. Пауза становилась невыносимой.

— Таак, — протянул он наконец. — Давай начистоту, как одиннадцать лет назад. Я, чем смогу, прикрою, но будешь упираться, стану грубым. Мне сверху спуску не дают, так что сам понимаешь. Расскажи мне все, как было. И мы решим, как тебя спасать.

— Спасать?! Илья Семенович, о чем вы? Я думал, речь пойдет об убитой.

— Вот именно. О том, кто тебя, голубчик, надоумил бросаться в яму и хватать наш труп. Ты сам себя, считай, разоблачил, подробно выложив так много об убийстве. Ты б по-хорошему признался, в чем тут дело, я б отчитался. Разошлись бы миром.

Морской раз сто моргнул, не понимая, соображая лихорадочно, кому бы позвонить. Илья всегда был несколько глуповат, поэтому найти с ним взаимопонимание шансов почти не было. Он же объяснил моргание Морского по-своему:

— Прикидываемся невиновным агнцем? Ладно. Тогда начнем издалека, — Горленко демонстративно перелистнул страницы в папке. — Давай знакомиться заново, товарищ писа́рь. Я знал тебя как красноармейца Вульфа Мордковича, 1898 года рождения, служащего в секретариате товарища наркома финансов Донецко-Криворожской Республики. Как мы только ни назывались, да? — хмыкнул он. — Дорожки наши разошлись, когда пришлось покинуть Харьков. Ты, как я понимаю, дернул в эвакуацию… — Илья пробежал глазами по тексту и, довольный, ткнул пальцем в низ страницы. — Хотя, смотрю, уже в 1920 одумался, вернулся, поступил в харьковский ВОХР на службу писарем. Ушел в студенты. Слишком уж внезапно. В мединститут, что совсем уж странно. Четыре курса — и опять сбежал. Теперь — перерождение. Ты — всем известный газетчик. «Золотое перо»! «Острый язык, мудрый глаз!» Как там тебя еще зовут? А? Кое-кто ругает. Вот за статью о художнике Врубеле, читаем: «Замаскировав религиозную деятельность художника Врубеля рассказом об одном театральном костюме, Морской протащил в печать литературный портрет врага». Видать, и критиков, бывают, критикуют?