Читать книгу - "Прямой эфир - Валерий Хазин"

Многие – и DJDJ рассказывал – многие, кто с ним общался, чувствовали это: словно бы в любом разговоре он знает о тебе больше и понимает лучше, чем ты сам… Наверное, он бы улыбался…

А теперь…

Конечно, здесь, в вашем эфире «Радио Монтенегро», у вас, диджеев, могут быть какие угодно имена, но для меня теперь ты уж точно будешь «Второй Господин Бариста»… В стиле того старинного китайского романа, который он так любил. С двойным названием – не помнишь?»

Но Дан – надо сказать – не стал признаваться, что побаивается уже и наименования далекого романа, когда-то зачитанного, и самих воспоминаний о нем, обступающих его почему-то все теснее – здесь и теперь – в присутствии благородных дам в городе Котор.

К тому же он начал забывать и еще кое-что.

Когда, например, и вовсе ли рассеялся этот пузырчатый дурман, которым обдавало поначалу ее американское журчание, где you то раздваивалось, то сплеталось соблазнительно – когда, иначе говоря, выяснилось, что Арти перешла на «ты»? Или сколько свиданий она успела назначить ему возле колодца Карампана?

«Кажется, у вас, – смеялась она, – это называется «сведения из открытых источников»? И раз уж так случилось с нами, не будем нарушать традиций, не будем сердить Česma Karampana и великодушный город Котор. Начинать будем отсюда, от колодца. Тем более сейчас это, если можно так выразиться, закрытый источник, который мы как бы открыли заново, а? Иосифу бы это понравилось…»

И Дан уж точно не вспомнил бы, как скоро они втянулись в эту игру.

Артичелла говорила, что материалы для ее книги об Иосифе почти собраны и даже распределены по разделам: полный корпус эссе, транскрипты лекций, переводы. Осталось записать еще несколько мемуаров, отредактировать кое-что, может быть, съездить в Литву… Но книга не складывается. То есть не укладывается в книгу – так, чтобы не превратиться в пыльный стеллаж каталожных ящиков, замурованные тексты. Ведь и тривиальный травелог, чтобы не вызывать скуки, должен содержать не только внешний маршрут, но и внутреннее направление, скрытое движение, начало и конец – не так ли?

А тут все, казалось бы, заводило ее в тупик: нельзя было понять, с чего начинать и где ставить точку, ведь любая история – говорят – при перестановках немедленно принимает иной вид и звучит иначе, вроде мелодии, где ноты поменяли местами…

Наверное, поэтому – улыбалась она – их встреча тогда, возле колодца Карампана, снова убедила ее, что все случайности предопределены. Особенно в городе Котор.

Иосиф учил, что кроме музыки есть еще два способа уложить в голове нечто беспорядочное: нужно долго бродить пешком либо попытаться объяснить непонятное кому-то еще, кто знает совсем мало или ничего. А лучше всего – совместить одно с другим, пешие прогулки с беседой.

И Дан – как мы догадываемся – не из лени и не из вежливости позволил уговорить себя: она будет его гидом по башням Котора и городам залива, а он, может быть, станет не просто собеседником, вопрошающим, но и неким проводником по литературным тропам и отчасти даже соавтором будущей книги – ведь он же не только Второй Господин Бариста в эфире «Радио Монтенегро», но, судя по всему, еще немного и сочинитель?

«Конечно, – шептала она, – все это нетрудно собрать, и почти уже собрано, из открытых источников. Но этой истории как будто недостает взгляда со стороны, извне, или другого голоса, что ли. А мне в этом путешествии – умного спутника. А колодец, Česma Karampana, можно будет считать точкой отправной, или путевым талисманом…»

Но даже самые проницательные из нас и много позже не могли бы поручиться, кто в этих блужданиях оказывался, в конце концов, путеводителем: Артичелла ли, Дан с его рассеянными расспросами, или ушедший Иосиф? И какой Иосиф – создатель травелогов, диджей Бариста или автор сокровенных записок?

Да и худшие предчувствия Дана почти сразу подтвердились. Чем длительнее делались их прогулки, тем меньше оставалось надежд, что о записках удается забыть. К каким бы башням ни подводила Арти – будь то Kula Kampana углового бастиона возле устья Шкурды или Kula Kontarini на крепостной скале, – он тут же с отвращением подмечал, как глаза его сами начинали разыскивать идеальное место для несуществующей книги в воображаемом стенном тайнике… И он успокаивался, только понимая, что это лишь его мнительность нашептывает ему в каких-нибудь словах или улыбках Арти отголоски пресловутых записок.

Не могла – остужал он себя тогда – не могла она ни видеть этих записок, ни знать про них. Ведь их словоизвержение в один миг разорвало бы в клочья покойный мирок ее книги об Иосифе: все это дремотное балканское краеведение, милые кофейные сплетни, неторопливые языковые повороты. Не могла она, разумеется, не владея русским, быть и адресатом тайнописи – да и с чего бы вдруг понадобилось Иосифу так замысловато передавать то, о чем он мог бы, если б захотел, рассказать ей запросто в любую минуту?

Но скорее, чем можно было бы представить, он успел забыть, когда перестал различать, чего всякий раз ожидает с бóльшим нетерпением: окончания прогулки или нового свидания у колодца Карампана?

И какой озноб оказывался слаще: тот ли, что начинался с первыми шагами, едва она принималась журчать на ухо, а он касался по ходу какой-нибудь каменной складки и тут же ощущал себя соглядатаем, у которого вертится на языке и щекочет в ноздрях тайная жизнь слов из потаенных записок? Или иная, вечерняя дрожь, когда Арти выбирала, жмурясь, где застанет их ночь, и он пытался угадать, увидит ли снова, задыхаясь, как удлиняется полумесяцем тень под полулуной ее левой груди, стоит ей выпростать руку из-под простыни, потянуться к свету?

«Однажды, – вспоминала она, – Иосиф пересказывал мне одну древнюю поэму, индийскую или китайскую – не помню. Говорил, что в ней дано лучшее определение человека, превосходящее даже Аристотелево. Человек, вроде бы сказано там, – это единственное животное, которое борется со сном, занимается любовью во всякое время и жертвует едой ради игры… Поэтому кофе, смеялся он, можно считать самым человеческим из напитков… Хотя ни в Индии, ни в Китае кофе не знали, правда?… И, кажется, только сейчас я начинаю понимать, что он имел в виду… А еще мне кажется… иногда… что я сплю с вами обоими… по очереди. Но никакой вины… ничего греховного я не чувствую… А ведь у меня родители были католики…»

И хотя одни говорят, что именно эти слова опять подтолкнули Дана под руку, другие уверяют, будто виной всему были черепичные крыши города Котор.

Наутро они возвращались из бывшей черногорской столицы, Цетинье – спускались к заливу старой горной дорогой на ее «Мерседесе»: красивее видов, улыбалась Арти, он еще не встречал, а по числу перемен и вздохов этому серпантину вообще нет равных… Она обещала не гнать – и не обманула. Они останавливались на каждом изгибе, где открывался обзор. И уже почти над самым Котором долго стояли на смотровой площадке в предпоследней, глубокой петле. Было солнечно, непривычно безветренно, не по-зимнему сухо: мерзлый игольчатый воздух пах чем-то заволжским даже или подмосковным. И Дан ахнул не от головокружения, а от того, что черепичные крыши города Котор на миг показались ему с высоты – сквозь слезу под солнцем – скорой россыпью кофейных зерен: как бы пережаренных и темных – ближе к горе, матово-шоколадных – у синего моря…