Читать книгу - "Nevermore - Гарольд Шехтер"

Сняв ручки с моих глаз, она выскользнула из-за моей спины и предстала передо мной.

— Милая моя маленькая Виргиния!

Я счастливо улыбнулся, с нежностью созерцая драгоценную девицу, чьи черты неизменно наполняли мое сердце глубочайшей любовью и радостью. Хотя для двенадцати с половиной лет она была маловата ростом, светящаяся аура здоровья и юной силы окружала эту маленькую фигурку — эти качества особенно явно проступали в пленительной пухлости ее щек, ручек и всего тела. Каждая мелочь в ее лице сама по себе околдовывала — и озорная искорка лазурных очей — и удивительная изысканность розовых губ — и чарующий абрис тонкого носа — и блеск густых темных волос, которые она с прелестной непосредственностью собирала в детскую прическу, именуемую «хвостиками».

Когда она так стояла передо мной, раскачиваясь всем своим крошечным, драгоценным для меня телом, руки сложив за спиной, — взгляд ее внезапно упал на тот лист бумаги, который так и остался лежать у меня на коленях.

— Что это, Эдди? — спросила она тихонько, чуть пришепетывая. — Головоломка?

— Своего рода, — снисходительно усмехнулся я.

— Ой, правда?! — вскричала она. — Дай посмотреть! — Один быстрый шажок — и она выхватила мой лист.

— Нет, нет, дражайшая сестрица! — вскричал я, протягивая к ней руку. — Верни мне это, будь так добра. Хотя, на твой невинный взгляд, нынешнее мое занятие может показаться досужей забавой, в действительности я погружен в дело мрачное и неотложное, связанное с теми событиями, о которых я уже известил тебя. — За ужином я поведал и сестре и Матушке о драматических событиях этого дня, опустив только страшные подробности, изложение которых могло лишь нарушить деликатный баланс в хрупких душах моих любимых.

Но мой призыв нисколько не подействовал на это очаровательное дитя.

— Отними, если сможешь! — поддразнила она, отступая от меня и пряча листок за спиной.

— Прошу тебя, сестрица! — взмолился я. — При обычных обстоятельствах я бы охотно поиграл в эту игру, но твоему бедному Эдди выдался такой трудный, такой изнурительный день! Нервы мои истощены, и я не смогу присоединиться к твоим затеям и забавам.

Перед столь пылкой просьбой она не могла устоять. Придав губкам прелестное выражение досады, она снова подошла ко мне и ткнула в меня заветным листком.

На, забирай! Ты сегодня бука! — воскликнула она и самым очаровательным образом топнула ножкой.

Я прикрыл одной рукой глаза и взмолился о пощаде:

— Не суди меня так строго, сестрица! — вздохнул я. — Усталость и разочарование и так уже взяли с меня свою суровую дань!

Голосок ее смягчился, и моя прекрасная подруга вскричала:

— Хочешь, я спою тебе песню?

Стало ясно, что задуманную мной работу придется отложить на неопределенный срок.

— Да, — сказал я, стараясь улыбнуться. — Это будет очень приятно.

— Вот и хорошо! — обрадовалась она. — Сиди спокойно, закрой глаза, и я спою тебе твою любимую песню. Угадай какую!

Мгновение я обдумывал ответ, а потом отважился высказать предположение:

— «Дерево палача»?

— Не-а! — ответила она.

— «Неспокойная могила»?

— Нет!

— «Барбара Аллен»?

— Да! — с жаром отвечала она, и я откинулся в кресле, закрыв глаза, а Виргиния, слегка откашлявшись, зазвенела голоском, чья красота и чистота могла бы пробудить зависть даже у серафима:

В Алом граде, где я родилась,

Красна девица проживала.

Каждый парень глядел ей вослед,

Ее звали Барбара Аллен.

То был ласковый месяц май,

И цветочки теплу были рады…

Уильям Гроув, не умирай,

Из-за гордой Барбары Аллен!

Он послал своего к ней слугу

В город, где она проживала:

— Приходи, мисс, скорей, мой хозяин помрет,

— Коли ты есть Барбара Аллен!

Поднялась, поднялась не спеша,

К ложу скорби идти собираясь.

Отодвинула полог и говорит:

— Женишок, да ты помираешь!

Протянул он навстречу ей бледную длань,

Чтоб прижать ее к скорбной груди.

А она-то скочком, да и в угол бочком:

— Молодой человек, погоди!

Как за здравие дам и девиц

Ты в таверне в городе пил,

Барбру Аллен назвать ты забыл

И тем тяжко ее оскорбил!

Обратился лицом он к стене,

Обратился к любимой спиной:

— Я все понял, Барбара Аллен,

— Никогда ты не будешь со мной!

И пошла она в город домой.

За спиной слышен мрачный трезвон,

Поглядела назад, поглядела вперед:

То на дрогах уж едет он.

Пропустите меня, пропустите

На послед на него поглядеть.

Я могла бы спасти его жизнь,

Предпочла спасти свою честь.

— Ой мамочка, мама, постель мне стелите,

Узку, холодну постель.

Милый Вилли от меня помер,

И за ним помру я теперь.

Милый Вилли помер в субботу,

В воскресенье она померла,

Мать-старушку прибрала забота,

И на Пасху скончалась она.

Я слушал, не размыкая век, сотрясающие душу стансы старинной и мрачной баллады, и таинственный образ, словно выходец из могилы, поднялся из сумрачных глубин моего перетревоженного мозга. Поначалу этот странный, дразнящий образ оставался чересчур неявным и смутным, чересчур бледным и далеким, и я не мог признать его. Но мелодичный голос дражайшей моей Виргинии лился и лился, и образ начал проступать отчетливее, его черты становились яснее, пока перед моим изумленным воображением не предстал сияющий женский лик.

Хотя с младенчества я не имел возможности созерцать этот образ воочию, представившееся мне лицо было столь же знакомо, сколь и мое собственное, ибо на портрете я видел его тысячи — десятки тысяч раз. То был образ моей благословенной матери, знаменитой актрисы Элизы По, известный мне исключительно по тонкой работы миниатюре, которую я ценил превыше всех моих земных сокровищ.

Что, гадал я, могло столь внезапно вызвать к жизни образ моей давно покойной матери? Обдумав этот вопрос, я пришел к неизбежному выводу, что песня, исполнявшаяся в тот момент Виргинией, или что-то в манере ее исполнения вызвало из души моей этот мучительный для сердца образ. Возможно, предположил я, моя дражайшая, вечно оплакиваемая мать, чьи музыкальные таланты стяжали ей не меньше похвал от критиков и любителей театра по всему нашему штату, нежели ее сценический дар, возможно, повторяю, этой песней она убаюкивала меня в своих объятьях в те недолгие годы, пока я наслаждался — о, краткий промельк в колее моего жалкого и мучительного бытия! — несравненным блаженством сладостного материнского попечения.