Читать книгу - "Магическое изречение - Наталья Николаевна Александрова"

— Я уже нарисовал миниатюры, которые вы мне поручили, во имя Аллаха, милостивого, милосердного!

— Нарисовал? Покажи мне!

Хасан покосился на садовый сарай. Арнауты вышли из него с разочарованным видом. Хасан облегчённо вздохнул и пошел обратно в свою келью. Старший писец, прежде чем последовать за ним, недовольно пробурчал:

— Почему ты держишь миниатюры в келье, а не в общей рабочей комнате?

— Вчера в моей келье был более яркий свет, и я мог работать допоздна.

— В рабочей комнате тоже довольно света. — Старший писец замолчал, ожидая ответа.

— Вот эти миниатюры! — Хасан открыл небольшой сундук, в котором держал свои инструменты и законченные листы, достал свою работу. Он приметил край старого, пожелтевшего пергамента и поспешно закрыл сундук, пока старший писец не заметил его находку и не задал ему опасный вопрос.

Анвер, к счастью, ничего не уловил. Он положил листы перед собой на низкий стол и стал их рассматривать, глаза его потеплели.

— Ты отлично поработал, Хасан! Кажется, что это труд одного из великих старых мастеров!

Хасан и сам знал, что миниатюры ему удались. Узоры, выписанные голубой, как весеннее небо, краской и красной, как кровь, киноварью, сплетались, как ветви райского древа, на этих ветвях сидели сказочные птицы. Приглядевшись, можно было увидеть скрывающегося в глубине листвы змея. Так порок прячется от света истинной веры в тени добродетели, так гнусная ложь прячется в тени правды…

— Прекрасная работа! — снова похвалил старший писец. — Сейчас я велю Мустафе соединить твои листы с остальными, а потом ты отнесешь готовую книгу Азам-паше. Пусть он увидит тебя, пусть достойно наградит за работу.

— Благодарю тебя, учитель! — Хасан скромно, как подобает дéрвишу, склонился перед старшим писцом.

— Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!

Старший писец сложил его листы, напоследок задержался в дверях:

— Хорошая работа, но всё же впредь работай в общей комнате, вместе с другими мастерами. Такой порядок издавна заведён в текиях нашего ордена.

Едва дверь кельи затворилась за старшим писцом, Хасан открыл сундук и достал старый пергамент. Положил его на стол, разгладил… Чернила поблекли от времени, но линии были по-прежнему прекрасны — видно было, что перед ним работа великого каллиграфа.

Хасан попытался разобрать изящные, как соловьиная трель, буквы… Это не была арабская вязь, которой пользовались дéрвиши текии и все добрые мусульмане, обитающие во владениях султана, да продлит Аллах дни его жизни. Это были буквы латинского алфавита, каким пользуются жители Дубровника и Италии. К счастью, Хасан знал этот язык и смог прочитать латинские буквы. Они сложились в слова, столь прекрасные, что у него захватило дух. Казалось, что сам Аллах, милостивый и милосердный, сформировал эти слова в волшебном, неповторимом порядке. В этих словах было всё — и печаль о безвозвратно прошедшем или несбывшемся, и радость от красоты и совершенства мира, сотворённого Аллахом, милостивым и милосердным, и сожаление о кратковременности и тленности этой красоты, этого совершенства…

Хасану хотелось читать латинские слова снова и снова, он чувствовал себя как путник, много дней шедший по выжженной солнцем пустыне и едва не изнемогший от жажды и наконец добравшийся до источника с чистой родниковой водой. Он застыл над пергаментом, потеряв счет времени.

А очнулся только тогда, когда дверь кельи скрипнула. Хасан поспешно схватил со стола лист старого пергамента и спрятал у себя за пазухой.

На пороге снова возник старший писец.

— Ты всё еще здесь? — проговорил он строго. — Мустафа соединил листы, отправляйся к паше, отнеси ему книгу. — Он протянул Хасану шелковый футляр, внутри которого угадывалась только что сшитая книга. — Поторапливайся! Паша не любит ждать.

— Вот как ты хочешь, а что-то с Никой не то! — заявила Татьяна, неохотно возвращая Андрею смартфон.

— С чего ты взяла? — Он озабоченно посмотрел на нее.

— А с того, что голос у нее какой-то… грустный… Нет, не грустный, а встревоженный, даже испуганный. Вообще Нику не узнаю, чувствую я, что она дёрганая какая-то.

— Ну, приехала в чужой город, никого там не знает, друзей нет, да еще свекровь…

— Ты хочешь сказать, что у нее свекровь — монстр? — хмыкнула Татьяна. — Ну, это-то как раз можно объяснить. Появилась какая-то девка из провинции, небось окрутила ее сыночка ненаглядного, чтобы квартиру захапать. В столице только так о нас и думают. Хотя… вроде бы Ника говорила, что у ее мужа своя квартира есть, с мамашей вместе жить не будут…

— А ты что можешь сказать про ее мужа? — осторожно спросил Андрей. — Как он тебе показался?

— Ничего, — усмехнулась Татьяна, — обаятельный…

Андрей отвернулся. Вряд ли эта недалёкая Самохина сможет что-то прочитать по его лицу, но всё же он не хотел давать ей повод для насмешек. А что смеяться и сплетничать обязательно будут, он знал. У них в издательстве мужчин мало, а тётки эти… Если пронюхают о его чувствах к Соловьёвой, станут шушукаться по углам, хихикать ему вслед, те, что постарше, примут деятельное участие, советы будут дурацкие давать… О господи, только не это!

Он влюбился в Нику Соловьеву, как только ее увидел. С первого взгляда. А было это полгода назад, когда он пришел работать в редакцию. Он ее сразу отметил, Ника очень отличалась от остальных. Сотрудницы всех возрастов вечно сплетничали, плели интриги, бегали курить, нелестно отзывались о мужчинах даже в его присутствии. Он никому не приглянулся — тихий, одет скромно, зарабатывает средне, в общем, бесперспективный. На такого и силы тратить не стоит, если уж совсем полные кранты, нет надежды приличного человека найти, тогда и такой сгодится. Правда, было одно поползновение в его сторону — Тихомирова Сонька попыталась его соблазнить. Он полным идиотом притворился, сделал вид, что вообще ничего не понимает. Ага, как же, не поймешь тут, когда она зажала его в темном коридорчике, а веса в красавице чуть не сто кило! Он еле спасся. А потом Сонька стала о нем гадости говорить, да еще нарочно громко, чтобы он слышал.

А вот Ника совсем другая — сплетен не любила, ничью сторону в разборках не принимала. Кончит работу — и сразу домой. Уже потом он узнал, что мать у нее болела. Ему очень хотелось Нике помочь, быть нужным, незаменимым. Но что он мог сделать? Знакомств в медицинских кругах у него не было, а поддержка ей нужна была только от близкого человека.

Потом мать умерла. И она словно окаменела от горя. Как же он хотел ее утешить! Хотел сказать ей, что будет заботиться о ней всю свою жизнь, станет оберегать от всех жизненных невзгод, даже от