Читать книгу - "Опер печального образа - Дмитрий Вересов"

— Клянусь всемогущим богом, ваше высочество попало в самую точку! — воскликнул тут Дон Кихот. — Уж верно, какая-нибудь нечисть так подстроила, что этот греховодник Санчо увидел то, что можно увидеть только колдовским путем, честность же и прямодушие этого несчастного мне хорошо известны, и оклеветать кого-либо он не способен.

На дворе был тот самый конец лета, когда люди не так внимательны к природе, как к ее приметам. Куда смотрят рога народившегося месяца? Сколько уже было холодных утренников? Красна ли рябина и какова ее краснота? Пунцова ли, червлена ли?

А вдруг (о, ужас!) она — кумачовая или даже кровавая?

Что городским жителям до пыльной рябины за гаражами? Будто это не болезненное городское дерево, а воспаленное горло родного человека. Можно подумать, приметы холодной зимы что-то изменят в жизни горожан. Видать, дровами будут запасаться, а еще хлев станут утеплять. Какое им дело до кисло-горькой рябины и, вообще, до народных примет? Сиди себе перед телевизором, молись на трубу центрального отопления и регулярно ходи в сберкассу с квитанциями. Кажется, Менделеев говорил в ироничной манере насчет отопления ассигнациями. А чем же еще мы топим наши квадратные метры? Кидаем бумажные деньги в окошечко кассира, как в печную топку, и ждем тепла.

— Санчо, дай мне обет молчания насчет пословиц, поговорок, народных примет, бабушкиных советов, а я тебя сегодня обедом накормлю в столовке, — предложил от чистого сердца Корнилов напарнику.

— До обеда соловей, после обеда воробей, — ответил оперативник. — Я после обеда и так перестану чирикать. Надо же мне сейчас чем-нибудь рот занять. Хотя обет такой могу запросто дать. Только мне и первое, и второе…

Скажи мне, Михась — знаток японцев: как это корейцы собак едят?

— А что тебя смущает?

— Как что? — поспешил изумиться Санчук. — Во-первых, собаки — поганые. А во-вторых… умные.

— А умных, выходит, есть нельзя?

— Умных нельзя, потому что они понимают, что ты их жрешь.

— Ты, Санчо, сейчас почти процитировал философа Паскаля, — удивился Корнилов. — Только он рассуждал про людей, а ты про собак. Он писал вроде того, что человек, конечно, хрупок и бессилен перед вселенной. Человек — это мыслящий тростник. Потому что убить его очень легко, но вот человек будет знать, что он погибает, а его убийца нет…

— Убийца не знает, что убивает человека? — покачал головой Санчук. — Сдается мне, что твой Паскаль набрехал.

— Собака брешет! — попытался защитить французского философа Михаил, но призадумался. — Это я что-то напутал в его учении. Кто же там у него убивал человека? Человек знает, что его убивают, а его убийца — нет… Не помню. Надо будет у Ани спросить. Но все равно ты, Санчо, — настоящий собачий философ.

— А что ты, Корнилов, обзываешься?

— Я обзываюсь? Я наоборот хотел тебя обрадовать, приятное сделать. Не нравится такое прозвище? Тогда так, Санчо — Паскаль собачий. По-моему, так лучше.

— Ты лучше скажи: кто убил человека? Только не у Паскаля твоего. Не сахарный тростник, который, между прочим, жрут, а Людмилу Синявину кто замочил?

Корнилов и Санчук сидели в самый разгар рабочего дня на скамеечке в зеленом питерском дворике и беседовали, глядя на стаю бездомных собак, сновавшую между деревьями. Отсюда и тематика их предобеденной беседы.

В очередной раз они перед этим обошли вокруг ресторана «Идальго», опросили старушек на скамейках, бомжей у помоек, шпану на детских горках. Ничего не добыв для увеличения пухлости дела, сами сели на щербатую скамейку по-молодежному, то есть на спинку, ноги поставив на разбитое сиденье. Приближалось святое для милиционеров время, почти то же, что намаз для мусульманина, то есть, обед.

— Он так упорно думал о колбасе, что вокруг него стали собираться собаки, — проговорил задумчиво Коля Санчук.

— Все, Санчо, ты мне обет за обед дал, — хлопнул в ладоши Корнилов. — Насчет пословиц и поговорок. Считай, что свой обед ты отдал врагу.

— Какая это поговорка? Это Жванецкий! — Санчо возмутился так искренне и громко, что пробегавшие мимо собаки остановились и одновременно посмотрели на милиционеров.

Стая состояла из четырех собак. Вожаком ее была худая сука грязно-палевого окраса, напоминавшая динго — охотника на австралийских кенгуру. Приближена к ней в иерархии была крупная, почти полностью черная, сибирская лайка, с которой не страшно было бы ходить в тайгу без ружья. Нижнюю ступень этой небольшой лающей и скулящей пирамиды занимали два рыжих пса — гончая и колли.

Особенно неестественно и жалко смотрелась в этой разношерстной компании шотландская овчарка. В нормальном, домашнем состоянии одна из самых изысканных модниц собачьего подиума, сейчас она выглядела жалкой оборванкой в затасканных лохмотьях и пыльных обмотках. Даже взгляд ее был бесцветен и труслив, как у забитого солдата-первогодка, рыжего, нескладного. Что касается кобеля гончей, то он был просто дурак. Весело бежал вслед за другими, когда стая срывалась с места, и продолжал бежать, когда все уже сменили направление. Но его, видимо, держали здесь за безмерно счастливую морду.