Читать книгу - "Серебряный город мечты - Регина Рауэр"

И тень улыбки в черноте глаз скользит.

А сам дон Диего говорит, произносит немыслимо мягко и в тоже время… непреклонно:

— Я подарю вам другой падпараджа, slečna Krainova.

Не стоит.

Хватит с меня камней, но… руку, на которой ослепляет всполохом печатка, дон Диего приподнимает, делает, становясь на миг так похожим на пани Власту, едва заметный жест пальцами.

Шевелит ими.

И человек, невидимый до этого, будто собирается из воздуха.

Держит почтительно футляр, который дон Диего неторопливо открывает, подзывает меня одним только поворотом головы и взглядом.

— Посмотрите, slečna Krainova.

Я смотрю.

Я уже его видела, я уже его выбирала.

Играющий всеми оттенками красного, жёлтого и оранжевого необыкновенный сапфир. Падпараджа, в названии которого сплелось так много всего. Камень-солнце, пойманное в невесомую паутинку из золота.

— Его подарили Алонсо Альваро де Веласко, который, как, должно быть, вам известно, первым в нашем роду взялся шлифовать драгоценные камни. Это подарок Её Величества Изабеллы за верность испанской короне и лучшие украшения.

— Я не могу принять такой подарок, — головой я покачиваю отрицательно, прячу совсем по-детски руки за спину.

И к Диму на шаг я отступаю.

Он же рядом.

Не вмешивается в нашу беседу, но держится так, что я спокойна. Я знаю, что не одна и здесь, на чужой земле, и всегда, где бы я ни оказалась, за мной и рядом со мной Дим. Поддержкой, защитой, силой, которая даёт держать высоко поднятый подбородок и королевскую осанку.

— Можете, slečna Krainova, — дон Диего… гремит.

Тихо, но… внушительно.

До прикушенного языка, затолкнутых поглубже возражений и странного чувства… вины, стыда. Или собственной глупости, от которой пререкаться я вдруг посмела, не промолчала там, где следует.

— Вы можете забыть про него сами, убрать в ячейку швейцарского банка, но ваши дети, внуки… У них есть право на этот камень.

— Я…

— Забирайте, — он обрывает.

Ещё более стремительно.

Требовательно.

И его лицо искривляется, как от боли, невыносимой и дерущей на сотню частей. И я беру, непослушными, как у Дима, руками я принимаю.

Не подарок, а… плату за молчание?

Об Алехандро, про которого нигде и ничего не написали, не упомянули в заголовках о серебряном городе и стариной шахте. Или о Вороне, который везде так и остался страшным человеком в чёрном плаще-домино.

Извинения?

Вот такие, облеченные в подобный солнцу камень и стоимость, которую даже узнавать страшно.

— Вам пора, slečna Krainovа, — дон Диего добавляет.

Отворачивается, чтобы по мраморной дорожке райской кущи пойти. Уйти, не прощаясь, как и прийти, не здороваясь.

И на Дима я смотрю растерянно.

Он же пожимает плечами, протягивает молча руку, чтобы в противоположную сторону, к дому, возле которого остались ждать Кармен и Айт, потянуть.

И мы почти уходим, когда дон Диего останавливается.

Окликает меня.

— Вы все меня спрашивали, slečna Krainova. Про коллекцию и Прагу, — он, сжимая до побелевших пальцев набалдашник трости, выговаривает медленно, смотрит, как жжёт, чёрными всё же демоническими, не человеческими, глазами. — Моя жена. Она любила Тэффи, была с ней знакома. Они жили рядом на рю Буассьер. В Париже. А Прага… Эва всегда хотела в ней побывать.

Только не успела.

Это повисает в пропеченном полуденном воздухе.

Не произносится ни кем вслух, и его признание, за которое отдали бы пару тысяч евро куча журналов и журналистов, я принимаю молча.

Оставляю навсегда при себе.

— Он похож на твою бабичку, — Дим говорит уже в самолете.

Когда высоту мы набираем, а прокаленная солнцем чужая земля остается далеко внизу, превращается в неразличимую точку Кармен, что на прощание внезапно обняла и спасибо подозрительно севшим голосом сказала.

Осталась там, в сказочном дворце Шахерезады, что тоже уменьшается.

А небо… оно, наоборот, приближается.

И в иллюминатор, на жемчужные облака, я смотрю. Мы летим сквозь них и над ними, над белоснежными холмами, из которых фантасмагорические фигуры сплетаются. Ткутся, становясь лицами.

— Ты поэтому ему не сказала?

Дим спрашивает проницательно, в мою макушку и волосы, которых губами касается.

А я…

— Не знаю. Возможно. Да, — я вздыхаю, вожусь, чтобы с ногами в огромном кресле удобней устроиться, переплести свои пальцы с его. — Они, правда, похожи. И бабичка на его месте не пережила бы. И он бы тоже не смог.

А потому дон Диего не узнает.

Никогда не узнает, что тайник Собора оказался пуст, не было там Великого Падпараджа, только пыль, которую Алехандро, как и я, разглядел.

Он нашёл её.

Погиб, гоняясь за… химерой.

— Как думаешь, куда он делся? — я спрашиваю задумчиво.

Разглядываю пышные и разорванные, как клочья ваты, облака, из которых лицо Альжбеты выступает, улыбается чуть лукаво.

Одну загадку она оставила навсегда.

— Думаю, это тайна, которую мы никогда не откроем.

— Тогда открой мне другую тайну, — я, отстраняясь, прошу серьёзно.

О совсем другом.

Но Дим понимает, усмехается едва заметно, чтобы к себе притянуть, положить подбородок на мою голову и тайну, самую важную и нужную мне, шёпотом открыть:

— Я люблю тебя, Север.

Эпилог

Семь лет спустя

близь Свакопмунда, Намибия

Квета

— …страна двух пустынь, щелкающего языка, изменчивых дюн и вод суровой Атлантики — вот та малая часть, которая будет ждать вас в Намибии… — я, привычно жестикулируя, заканчиваю вдохновенно, держу и улыбку, и взгляд.

Иду, проваливаясь в мокрый от набегающих волн песок, но… большой палец мне показывают, а значит в кадре я умудряюсь вышагивать красиво.

Не паралитической цаплей.

Которой меня назвали недели две назад, когда в Виндхук мы только прилетели и снимать начали. Меня вот обозвали, а я мстительно запомнила и Аге, дабы некоторым неповадно было, при случае нажаловалась.

— …летайте, расправив крылья. Ваша Стрекоза, — я заключаю.

Продолжаю улыбаться, раскрывая ладонь, с которой стрекоза, пририсованная графикой, в готовом выпуске ввысь полетит.

Она сорвется неправдоподобно красивой картинкой.

А пока… я считаю до пятнадцати.

Выверяю шаги, слушая уже не себя, а целый океан. Он же, шумный и многоголосый, говорит со мной прибоем, что раз за разом подбирается всё ближе, касается ботинок и назад, оставляя белые шапки пены, откатывается. Он, без границ до горизонта и немного дальше, простирается до туда, куда уходит закатное, червонное, солнце.

Он хрустит выброшенными на берег громадными ракушками, обрушивает очередной вал и холодные брызги, когда камеру Марек опускает.

А я говорю про себя пятнадцать.

— Квета, всё супер, — редкой и высшей похвалы меня удостаивают.

Изображают даже слабое подобие улыбки.

И не ворчат, когда оставшиеся между нами метры я в секунду преодолеваю и на его шее повисаю, болтаю ногами,