Читать книгу - "Танго под палящим солнцем. Ее звали Лиза - Елена Арсеньева"

— Наш гость знает русский язык?

— Немножко, — поспешила ответить Алёна, мгновенно входя, даже, можно сказать, впрыгивая в роль переводчицы. — Некоторые слова. Преимущественно пословицы.

— А к чему относилось его замечание про то, что разгорелся сыр-бор?

Алёна раздраженно откинула сумку за спину. Дернул же черт Алекса брякнуть! Теперь вот Столетов прицепился. Неужели ему померещилось что-то подозрительное в том, что они, на рысях пробежав весь музей, так прилипли к этому стенду?

— Наш гость имел в виду, — самым безразличным тоном пояснила Алёна, — что война разгорелась как сыр-бор и в ней сгорело множество жизней.

Физиономия директора приняла соответствующее скорбное выражение.

Позади открылась, скрипнув, дверь, и Столетов мгновенно сделал грозное лицо. Наверное, его выражение испугало того, кто сунулся было в зал, потому что, когда Алёна обернулась, она никого не увидела.

А Столетов опять смотрел скорбно. Быстро же приспосабливается он к обстановке, ничего не скажешь! Вообще-то директор вроде бы нормальный старикан, но Алёне он ужасно не нравился. Наверное, она была субъективна. Наверное…

Она покосилась на Алекса. Лицо у того было странное. Суровое и несчастное одновременно. Он с такой болью смотрел на снимок женщины, подписанный: «Елизавета Ильинична Петропавловская (Григорьева), 1917–1942 гг.», что Алёне и самой стало больно. Может быть, Алекс надеялся, что Катерина в своем газетном материале что-то напутала и здесь, в музее, все в порядке, он увидит настоящую Лизу, которую так любил и которая так страшно погибла? Но чем больше смотрела на стенд Алёна, тем больше понимала: доказать, что с Елизаветой Петропавловской (Григорьевой) произошла ошибка, будет не так просто…

Во-первых, начать с того, что имелось несколько ее снимков. Самая большая фотография, на которой хорошо было видно нежное треугольное личико со слабым подбородком и наивными глазами, запечатлела Лизу в военной форме. Сделана она была в то время, когда девушка, сразу после начала войны, училась в Горьковской школе радисток. Рядом со снимком под стеклом в рамках висели несколько ее писем сестре этого периода жизни, и Алёна быстро пробежала их глазами. Судя по напряженному лицу Алекса, он тоже пытался прочесть небрежно написанные — отнюдь не каллиграфическим почерком! — слова:

«… Знаю, что точка-тире, «ти-та», — это «а». Наш преподаватель отстукивает на ключе «ти-та» пять раз в минуту с одинаковыми интервалами. Я понимаю, что это «а», но записать не успеваю. Говорю, что слишком быстро, а преподаватель смеется: «Скоро вы будете легко записывать по сто двадцать знаков в минуту, а то и больше». Невозможно поверить! Для примера он отстукал на ключе радиограмму со скоростью сто сорок знаков в минуту. Нет, это недостижимо…

…Мы уже так набили руку, что целый урок могли беспрерывно принимать радиотексты со скоростью сто — сто двадцать знаков в минуту. Мысленно еще не успевали расшифровать принятые звуки, а рука уже писала букву. Оказывается, все возможно, все достижимо!

…Мы должны знать каждый проводок, каждую деталь в рации, чтобы при аварии уметь отремонтировать ее. Паяльник совсем маленький, пальцы по сравнению с ним кажутся громоздкими, и всего одна крошечная капля сверкающего олова возвращала рацию к жизни…

…Моя любимая песня:

По горам, по вершинам наша молодость шла,

Голубыми туманами наша юность прошла.

Пронеслася и скрылася, как лихой буйный шквал,

А теперь на пути у нас новый встал перевал.

Что же, верные други мои, снова надо в поход,

За любимую Родину зашагаем вперед.

Помня молодость милую, помня тех, кто упал,

Зашагаем, товарищи, на седой перевал…

Я случайно купила пластинку и не расстаюсь с ней. Жаль только, патефона нет, играть не на чем…»

Больше писем не было. Зато имелся отрывок из воспоминаний о Лизе ее младшей сестры, Татьяны Григорьевой. Как уже поняла Алёна, «Григорьева» — была настоящая фамилия Елизаветы, а «Петропавловская» — ее партизанский псевдоним, и воспоминания сестры отчасти объясняли, почему она взяла именно его:

«Помню свое детство в старом доме в Мезенске. Мы жили на Липовой, номер 14 а, вместе с еще одной семьей. Это был большой флигель старинного барского дома, раньше там жила прислуга. Сам барский дом стоял в развалинах, его почему-то никто не пытался отремонтировать, развалины поросли бурьяном и крапивой. Мы там играли с удовольствием весной и в июне, а потом начинала буйствовать крапива, да так, что не слишком разыграешься.

Единственное целое, что от барского дома осталось, — это крыльцо. Иногда моя сестра Лизочка брала кусочек тюля, покрывала им голову, подвязывала фартук и садилась на крыльце в «кресло» из кирпичей и сучьев. Такой в нашем представлении была барыня — бывшая хозяйка нашего дома. Мы забирались к ней в сад, ломали сирень, барыня (Лизочка) вскакивала с кресла, размахивала руками и кричала: «Ах, разбойники! Ну, подождите, я позову милиционера!» Так обычно на нас ругалась дворничиха, и мы тогда даже не знали, что нужно кричать городового, а не милиционера, если уж про барынь речь идет…

Жизнь в Мезенске я помню до 35-го года, до того времени, как арестовали моего деда, священника, отца Игнатия Петропавловского. Моя бабушка осталась ждать исхода его дела, хотя всем понятно было, какой тут может быть исход, один он был для всех: к стенке врага народа, да и все, семью тоже, конечно, не помилуют… Ну вот. Бабушка, значит, осталась ждать своей участи, а матери моей велела ехать в семью ее мужа. Тут такая история: супруг матери, отец мой покойный, Григорьев Илья Климович, был родом из Горького, он приезжал в Мезенск в командировку и там с матушкой нашей познакомился, и они с ним друг друга полюбили. Они зарегистрировались тайно, а венчаться не стали, потому что Григорьев был из крепкой староверской семьи, хоть и атеист. Над церковниками он смеялся и как старовер, и как атеист. Ну, дед мой, конечно, был против такого брака и дочку к Григорьеву не отпустил. Илья Климович приезжал в Мезенск часто, самое малое раз в месяц, родители встречались. Так родились у них две дочки, Лизочка и я, Таня. Лизочка была старшая. Она очень любила покойного деда-священника и сама была его любимица, очень горько плакала, когда мать нас увезла, и потом не раз говорила, что арест деда — самое несправедливое на свете, что только могло произойти. Думаю, именно поэтому потом, в партизанах, она и приняла его фамилию».

На стенде находились еще три фотографии Лизы Григорьевой, сделанные до того, как она стала Петропавловской. На одной Лизе пятнадцать лет, у нее тонкая недлинная коса, которая выбивается из-под лыжной шапочки. Лиза в смешном спортивном костюме стоит на лыжах, но сразу видно, что фотография сделана не в заснеженном лесу или на горке, а в фотостудии. И лыжи, и поваленное дерево, и сугроб — не более чем антураж. А вот фотография ее класса: в 35-м году Лиза закончила школу в Мезенске и потом, видимо, сразу уехала вместе с матерью и сестрой в Горький. Да, в то время город уже стал называться Горький, Нижний Новгород в 32-м переименовали. И третий снимок, тоже из студии: Лиза, уже взрослая девушка, рядом с хорошенькой толстушкой-подростком и мальчиком лет пяти. Написано: «Лиза и Таня Григорьевы и их брат Валентин». Да, это то же самое лицо, что и на фотографии военных лет. Почему же Алекс уверяет, что произошла какая-то роковая путаница? Нет никаких сомнений, что именно эту девушку звали Лизой Петропавловской…