Читать книгу - "Ария смерти - Донна Леон"

И, подумав, что это могло прозвучать как жалоба, она, опомнившись, быстро добавила:

– За эти годы я успела поработать со столькими людьми, что в постановке всегда задействован хотя бы один мой знакомый или знакомая. Это облегчает мне задачу.

– Позволю себе спросить: а что хуже всего? – Контесса тут же попыталась смягчить вопрос: – Я так часто бываю одна, что для меня это звучит скорее соблазнительно.

– Нет ничего хуже, – ответила Флавия, и Брунетти подумал: наконец-то она говорит что думает. – Пожалуй, на самом деле нет ничего по-настоящему плохого. Я просто люблю пожаловаться!

Флавии хватило одного взгляда, чтобы понять: она безраздельно завладела их вниманием.

– Петь – это всегда приятно, особенно если ты знаешь, что выступил хорошо и рядом с тобой доброжелательные коллеги. – Она выпила воды и продолжила: – Думаю, это ничем не отличается от работы, требующей длительной подготовки и планирования, – это как отреставрировать картину или сшить пару туфель. Ты долго-долго этому учишься, потом на выходе получаешь готовый продукт, и он прекрасен.

Брунетти подумал, что это сравнение справедливо лишь отчасти. Кто-то потом пользуется туфлями или картиной; единственное, что остается у певца, – это воспоминания. По крайней мере, так было до изобретения YouTube.

Но Флавии еще было что сказать.

– Дни могут тянуться бесконечно, если ты один в городе, которого не знаешь. Или не любишь. Может, это и есть самое плохое?..

– И что это за города? – перебил ее вопросом Брунетти.

– Брюссель, – без колебаний ответила певица. – И Милан.

Ему они тоже не нравились, но он не стал вслух удивляться тому, что в одном из этих городов Флавия предпочла поселиться.

– Это, наверное, утомительно – выслушивать, как другие восхищаются тем, какая интересная у вас жизнь? – благожелательно полюбопытствовала контесса.

Флавия рассмеялась.

– Не знаю, сколько раз мне это говорили. Впрочем, все, кто много путешествует, слышат это постоянно.

– Но никто не скажет это бухгалтеру или страховому агенту, не так ли? – произнесла Паола.

– Да уж, – отозвалась Флавия и после короткой паузы добавила: – Странность в том, что люди, которые так говорят, чаще всего понятия не имеют, как на самом деле мы живем.

– А твоим поклонникам это интересно? – спросила Паола.

Флавия инстинктивно подалась назад, словно прячась от этих слов.

– Что-то не так? – спросила контесса.

Ее тревога проявилась в тоне, в то время как тревога Флавии – во всем ее облике.

– Нет, все хорошо, – сказала певица.

В воздухе повисло напряжение. Флавия не могла говорить, да и остальные старались не смотреть друг на друга, дабы не акцентировать внимание на ее состоянии.

Наконец Флавия натянутым тоном обратилась к Паоле:

– Вам кто-то рассказал об этом?

– О чем именно? – спросила та с очевидным недоумением.

– О цветах!

Паола наклонилась к ней, словно близость могла им помочь.

– Флавия, я не знаю, о чем ты, – сказала она. Паола не сводила глаз с лица певицы до тех пор, пока не убедилась, что та ее услышала, а затем медленно, отчетливо проговорила: – Мне ничего не известно о цветах.

Флавия посидела немного, изучая скатерть перед собой, потом передвинула нож и стала осторожно прокручивать его, держа указательными пальцами. Один полукруг, другой, потом еще и еще – словно стрелка на спидометре автомобиля у весьма чудаковатого водителя… Наконец, не глядя на Паолу, певица проговорила:

– Кто-то шлет мне цветы.

Нервозность в ее голосе противоречила банальности сказанного.

– И это тебя пугает? – спросила Паола.

Флавия снова перевела нож в вертикальное положение и посмотрела на нее.

– Да, – ответила певица. – Это целые охапки. По десять, двенадцать букетов. Цветы на сцене. И в костюмерной. – Она посмотрела на комиссара. – И у двери моей квартиры.

Брунетти спросил:

– На улице или в доме?

– В доме, – произнесла Флавия. – Я спрашивала у друга, живущего этажом выше, знает ли он что-нибудь об этих цветах. Он сказал, что нет. Его никто не просил открыть парадную дверь.

– В доме есть еще жильцы? – уточнил Брунетти, на этот раз официальным тоном сотрудника полиции.

– Есть, но они сейчас за границей.

«Так вот что на самом деле ее беспокоит, – подумал Брунетти, не до конца понимая причины очевидного страха Флавии. – Цветы ей наверняка послали не как угрозу, а в знак восхищения, чтобы порадовать. Курьер нашел дверь незапертой, или же его впустила горничная…»

Избавив его от необходимости озвучивать свои предположения, конте спросил у гостьи:

– Что-то подобное случалось с вами прежде, дорогая?

Неподдельная забота в его голосе и это финальное «дорогая» стали последней каплей: Флавия взглянула на графа, будучи не в силах говорить. Ей на глаза навернулись слезы, но она сдержалась. Жестом певица попросила дать ей минутку на то, чтобы успокоиться. Конте поднял бокал и держал его в руке, ожидая, пока гостья справится с эмоциями. Все молчали.

Наконец Флавия заговорила:

– У меня много поклонников, и мы очень мило общаемся. Это другое. Мне страшно!

– И как давно это началось, дорогая? – спросил конте и поставил бокал на стол, так и не пригубив вина.

– Пару месяцев назад. – Флавия решила уточнить: – В Лондоне и Санкт-Петербурге. А теперь и тут.

Конте кивнул, показывая, что считает ее реакцию совершенно естественной и вполне обоснованной.

– Это уже слишком, – продолжала Флавия. – Слишком много цветов. Словно единственная цель этого человека – привлечь внимание.

– Привлечь внимание к вам? – спросил конте.

– Нет, к тому, кто посылает эти букеты. В этом вся проблема! Он прислал записку со словами: «Я знаю, что ты выбросила цветы».

Ее голос звучал выше, чем обычно.

– Что ты сделала с письмом? – спросил Брунетти своим обычным тоном.

Флавия устремила на него гневный взгляд.

– Порвала и выбросила в мусорную корзину. Там же, в театре!

Брунетти понемногу начинал понимать ее реакцию. Артисту часто оставляют цветы у служебного входа или дарят после спектакля, или бросают на сцену ему под ноги. И все, кто при этом присутствует, обычно смотрят на цветы и на певца, а не на тех, кто их принес.

– Те букеты на сцене, – начал он, – ты знаешь, кто их бросал?

– Нет.

– А предположения? – спросил Брунетти.