Читать книгу - "Роман с Блоком - Никита Филатов"

Вопрос не вполне соответствовал теме творческого вечера, но Блок ответил:

— Да, я очень на это рассчитываю. У меня не вызывало и не вызывает сомнения, что огромные по объему и в прямом смысле бесценные материалы, поступившие в распоряжении комиссии, не укладываются в жесткие рамки собственно юридического рассмотрении. Они оказались неожиданно яркими с точки зрения бытовой, драматической, психологической… даже с точки зрения языка и литературы! Показания всех этих «бывших людей» складываются в блестящую, картину разложения старого строя. Очевидно, что это само по себе — материал громадной разоблачительной силы, обвинение против старого строя в целом, что этот материал вполне может и должен стать средством революционного воспитания, способным поднять массы до себя. — Александр Блок удостоверился, что его внимательно слушают, и продолжил:

— Разумеется, стенографические отчеты и протоколы допросов будут опубликованы в скором времени. Кроме этого, мной уже почти полностью подготовлен к изданию очерк, который называется «Последние дни старого режима». Я рассчитываю, что он будет напечатан в журнале «Былое». Этот очерк основан на подлинных документах Следственной комиссии, с которыми мне лично пришлось работать. Кроме того, я снабдил их своими собственными комментариями и оценками, касающимися, по большей части, некоторых личных характеристик персонажей. Причем главным и едва ли не самым сложным, — неожиданно даже для самого признался Блок, — оказалось не соблазниться анекдотической и бульварной стороной материала…

Еще до прихода к власти большевиков стало известно, что, несмотря на усилия Николая Константиновича Муравьева и представителей Петроградского Совета, так называемая Чрезвычайная следственная комиссия не смогла подтвердить никаких обвинений ни в адрес царя и царицы, ни в отношении других лиц. Кроме бывшего военного министра Сухомлинова, который был все-таки признан виновным в неподготовленности русской армии к войне. В конце прошлого лета Керенский был вынужден признать, что в действиях Николая II, его супруги и их ближайшего окружения так и не нашлось состава преступления.

Тем не менее революционная общественность хотела знать подробности — чем все это время занимались следователи Временного правительства, какие интимные тайны двора и политические секреты раскрыли в своих показаниях высшие государственные чиновники Российской империи и сотрудники царской охранки. И революционная общественность, по глубокому убеждению Блока, имела на это полное право…

* * *

Помнится, в первое время после большевистского переворота сердце Блока билось быстрее и сильнее, он ощущал прилив новых творческих сил и ощущений. На перекрестках и площадях, на фабриках и заводах, в забитых до отказа залах Зимнего дворца и в казармах запасных полков он восхищался народом, который лузгает семечки и жадно вслушивается в речи ораторов. Чрезвычайную следственную комиссию распустили за ненадобностью, однако возвращения на фронт Блоку можно было не опасаться — большевики, в отличие от Временного правительства, считали дезертирство формой протеста против войны и классового угнетения. А после заключения Брестского мира, который они и сами называли похабным, вопрос о воинской повинности для поэта отпал сам собой.

Впрочем, это возвышенное романтическое состояние жило в нем до тех пор, пока, сидя на скамье на одном из бульваров, не показался Блок подозрительным двум солдатам — один пожелал арестовать его, как буржуйский элемент, другой сказал, подумав, что не стоит, и оба ушли, на прощание обматерив Блока.

Александр Блок записал тогда в дневнике, что буржуем теперь называется всякий, кто накопил какие бы то ни было ценности — хотя бы и духовные. Накопление духовных ценностей предполагает предшествующее ему накопление материальных. Это — происхождение догмата, но скоро вопрос о «генезисе», как ему свойственно, выпадает, и остается только первая формула. Она воскресает во всякой революции, под влиянием напряжения и обострения всех свойств души. Ее появление знаменует собой высокий подъем, взлет доски качелей, когда она вот-вот перевернется вокруг верхней перекладины. Пока доска не перевернулась — это минута, захватывающая дух, если она перевернулась — это уже гибель. Потому догмат о буржуа есть один из самых крайних и страшных в революции, ее высшее напряжение, когда она готова погубить самою себя…

Поздней осенью семнадцатого года и наступившей зимой звуки выстрелов под окнами дома, в котором занимали квартиру Блок с женой, были делом привычным и не удивительным. К тому же неподалеку громили винные погреба, поэтому на темную по вечерам Офицерскую улицу тогда не стоило соваться ни при каких обстоятельствах.

Сейчас стало не то чтобы спокойнее и безопаснее, но все же начало образовываться подобие некоего нового, революционного порядка, включающего в себя комендантский час, вооруженные патрули рабоче-крестьянской милиции и бесконечное разнообразие всяческих мандатов. Тем не менее юные девушки, «бывшие» люди, да и просто законопослушные обыватели избегали без крайней необходимости перемещаться поодиночке.

Вот и на этот раз Любовь Дмитриевну и Александра Блока вызвались сопровождать до дома сразу несколько преданных и восторженных почитателей его таланта.

Погода в Петрограде была не холодная и безветренная, шел почти незаметный, и ни к чему не обязывающий серый дождик. Жена поэта, по обыкновению, держалась немного в стороне и сзади — к тому же ей сегодня еще приходилось нести, перекладывая из руки в руку, довольно увесистый мешок с крупой и сушеными овощами, который организаторы вечера выдали им в качестве гонорара за выступление. Помощи ей никто из молодых людей не предложил, да она и не согласилась бы принять ее — большинство из общепринятых некогда правил приличия, видимо, остались в невозвратном прошлом. Сам Блок шагал, разумеется, налегке, в окружении спутников — так, чтобы ничто не могло помешать выразительной жестикуляции, которой он сопровождал почти каждую свою мысль, утверждение или стихотворные строки.

По пути от Литейного на Офицерскую темы общего разговора неоднократно менялись — громко, в голос, читали стихи, обсуждали события прошлого, говорили о будущем… Прохожих навстречу попадалось немного, редкие гужевые повозки и еще более редкие автомобили проезжали по улицам без остановок, а милиционеры на перекрестках не покидали своих постов, хотя и сопровождали компанию настороженными взглядами.

Речь о реформе русской грамматики зашла уже недалеко от Мариинского театра. При этом Александр Блок, к удивлению своих молодых собеседников, придерживался по отношению к этой реформе особой позиции. Например, он довольно горячо выступил в защиту отменяемых букв алфавита:

— Да, конечно же, в целях педагогических и других надо перепечатывать классиков по новой орфографии, за исключением отдельных случаев, искажающих текст, — признавал Блок. — Однако можно ли применять ее при перепечатке поэтических произведений? В отдельных случаях это может разрушить рифму и расстроить музыку стиха. Я понимаю и ценю реформу с педагогической стороны, но здесь идет речь о поэзии. В ней нельзя менять орфографию. Когда поэт пишет, он живет не только музыкой, но и рисунком. Когда я мыслю «лес», соответствующее слово встает пред моим воображением написанным через «Ѣ». Я мыслю и чувствую по старой орфографии — возможно, что многие из нас сумеют перестроиться, но мы не должны искажать душу умерших. Пусть будут они неприкосновенны.