Читать книгу - "Смерть Отморозка - Кирилл Шелестов"

который денег ему, конечно, не дал, заявив, что он жертвует еврейской общине и изучает иудаизм. Осудив его жадность, за изучение иудаизма Коля его похвалил.

–Главное, чтоб у человека вера была,– сказал он Норову.– А кто прав – Бог разберется.

Коля взялся и Норова наставлять на путь истинный, и под его деятельным руководством Норов начал, как тогда говорили, «воцерковляться»: посещать службы, учить молитвы, читать Евангелие и наставления святых отцов, причащаться, соблюдать посты. Воцерковлялся он с увлечением, – ему всегда хотелось жить по правде и по правилам.

Ленька относился к пробудившейся религиозности Норова снисходительно, как к блажи.

–Вечно ты, Пашка, какими-то абстракциями зажигаешься, – с усмешкой говорил он при встрече.– То политика, то религия. Ты лучше скажи, когда женишься? Я тебе на свадьбу «тачку» подарю. На зуб отвечаю.

И он щелкал ногтем по крупному красивому переднему зубу. Уголовный жаргон был в ту пору в моде; никто в простоте не давал слова и не назначал встреч, – все «отвечали на зуб» и «забивали стрелку». Сам Ленька, кстати, уже успел произвести на свет девочку, крупную, черноволосую, толстую и недовольную,– копия он сам.

–Да я бы и за велик женился, – отшучивался Норов.– А то на такси все деньги уходят. Но раз уж ты «тачку» пообещал, точно женюсь.

Но все не женился.

* * *

Аптека была закрыта. Написанное от руки объявление, гласило, что в связи с карантином учреждение переходит на новый режим, о котором будет объявлено дополнительно. Другое объявление, тоже написанное от руки, огромными буквами извещало, что ни масок, ни перчаток, ни дезинфицирующей жидкости в продаже нет. Был закрыт и супермаркет, и пара мелких магазинчиков поблизости от него, а владелец запертой булочной, мимо которой они проезжали, с простодушной откровенностью сообщал рукописным объявлением, что боится за свое здоровье и здоровье своих родственников, а потому в ближайшее время работать не будет.

–Окопались,– констатировал Норов. – Сидят по своим немытым углам. «Недолго продолжался бой, бежали робкие французы». Тоже мне, герои сопротивления!

–Может быть, это только первый шок? – утешительно заметила Анна.– Дай им время, они придут в себя, забудут про свой страх…

–Они-то забудут, да я не забуду. Слушай, а может, махнем в Альби? Там точно что-нибудь работает!

–Это далеко?

–Километров двадцать пять. По здешним меркам, рукой подать.

–Поехали, – легко согласилась Анна.– Ты только не огорчайся так. Это не против тебя лично, поверь.

–Ошибаешься! Это именно против меня лично. Я хотел показать тебе деревенских французов: милых, вежливых, доброжелательных, а ты увидела каких-то перепуганных тараканов. Да лучше бы они погибли с «Марсельезой» на устах, и я горько оплакивал бы их мужественную кончину!

–Это жестокое пожелание!

–Благородное. В духе Корнеля.

–Любопытно, Корнель и Расин тоже были трусами?

–О, да. И трусами, и льстецами, и интриганами. Как и все пафосные люди. Расин в конце жизни стал еще и святошей.

–Ну что мне сделать, чтобы ты не расстраивался?

–Минет.

Она взглянула на него; он был серьезен, даже хмур, она растерянно улыбнулась.

–Что, прямо в машине? На скорости? Может быть, ты хотя бы отъедешь куда-нибудь, остановишься?

Он искоса взглянул на нее и усмехнулся:

–Точно – шведка,– заключил он.

–Я? Почему?

–У шведок нет чувства юмора.

–Так ты шутил! – с облегчением произнесла она.– А я-то подумала…

–В глазах шведов, между прочим, отсутствие юмора у женщин является достоинством. Иначе у них не было бы личной жизни. Они ведь не особенно изощренные ребята; ухаживать за дамами не умеют. Они обычно говорят: «Слышь, сестренка, хочешь, кое-что покажу? Ложись на спину, закрой глаза.»

–А что им показывают? – заинтересовалась Анна.

–Ты что, серьезно?

Анна улыбнулась.

–Вот ты – точно швед!

–Попался,– признал он.

–Почему ты все время держишься за бок? У тебя что-то болит?

–Дергает немного.

–Дай-ка посмотрю. – Она задрала ему сбоку тонкий джемпер и футболку.– Да у тебя тут кровь!

Он на минуту скосил глаза и поморщился.

–Ссадина. Наверное, тот толстяк задел меня тележкой.

–Какая еще ссадина?! Тут настоящая рана!

–Не выдумывай.

–Ее нужно промыть и перевязать. Срочно!

–Ты еще скажи, зашить!

–Послушай, тут глубокое рассечение! Кровь идет! У тебя и футболка и джинсы в крови.

–Подождет до дома.

–Не подождет!

–В моей сумке на заднем сиденье должны быть влажные салфетки. Дотянешься? Протри и забудь.

–Остановись хотя бы! Я посмотрю, что есть в аптечке! У тебя же есть аптечка?

–Ну, хорошо, – сдался он.– Сейчас где-нибудь прижмусь к обочине. Заодно и минет сделаешь.

–А может, лучше я лягу на заднее сиденье и закрою глаза? Ты обещал мне показать что-то интересное, помнишь?

* * *

Журналистика Норову нравилась. Он был местной знаменитостью, считался бесстрашным борцом с несправедливостью, получал множество благодарственных писем, часто появлялся на телевидении, у него имелись поклонники и поклонницы. С некоторыми из поклонниц у него порой случались короткие постельные истории, за которые Коля, отец Николай, сурово его порицал.

Вот только денег не хватало; на отечественную «девятку» он кое-как накопил, но собственного жилья у него не было, равно как и надежд обзавестись им в обозримом будущем.

Норов видел, какими способами делались большие состояния. У него имелось досье на всех саратовских олигархов: образованных среди них было немного, умных еще меньше, талантливым был разве что Ленька. Но порядочным назвать нельзя было даже его. Саратовских миллионеров Норов презирал; в отличие от собратьев по перу, он никогда не пел им дифирамбы и не брал почтительных интервью. Он не завидовал им, но в их стремительном взлете видел вызов себе. Неужели же он, с его умом и способностями, не может заработать какой-нибудь миллион долларов?

Ему исполнилось тридцать, он был честолюбив и верил, что способен на большее, чем провинциальная журналистика. Он подумывал о смене профессии, колебался, и вот именно в этот период и пришло очередное письмо от Сережи. На сей раз тот предлагал сахар.

С сахаром в те дни в России творилось что-то невообразимое, он был в страшном дефиците. Заводы, производившие его, остановились, поставки из соседних республик прекратились. Он исчез с прилавков магазинов, его не было даже у спекулянтов. Народ, привыкший потреблять его в лошадиных дозах, пребывал в панике.

Сережа предлагал целых 6 тысяч тонн сахарного песка за 800 тысяч долларов наличными. В Саратове и в других российских городах сахар в переводе на рубли стоил в несколько раз дороже, но восемьсот тысяч в ту пору казались колоссальными деньгами, у Норова их все равно не было, так что он даже не стал отвечать.