Читать книгу - "Своя-чужая боль, или Накануне солнечного затмения. Стикс - Наталья Андреева"

Возле одного из таких домов машина и остановилась. Он замер от восторга: какая там дача! Настоящий деревенский дом! Родина. Он всегда помнил, что это его родина. Надо бы у матери спросить. Может быть, первое время после его рождения они жили в деревенском доме?

На крыльцо под козырьком, покрытым замшелым от времени шифером, вышла женщина лет шестидесяти (он догадался, что теща), обрадовалась, охнула, захлопотала:

– В дом проходите, в дом! Радость-то какая! Давно ж не виделись! Толя! Гости к нам! Толя!

Вышел и Зоин отец, буркнул что-то неразборчивое, нехотя подал руку. Он почувствовал, что родители жены не очень-то его жалуют. Из сада выбежали Головешки, еще больше посмуглевшие на солнце, увидев его, замедлили шаг, подошли степенно. Он нагнулся, поправил сбившиеся банты: один розовый, другой голубой. Точно помнил, что с розовым – Маша, та, что соображает в математике. А с голубым, значит, Даша – гуманитарий. Какие разные у него девочки! Хотя и близняшки.

– Как дела? – улыбнулся. – Купаться пойдем?

Они оживились, переглянулись. Понимали друг друга не то что с полуслова – с полувзгляда. Он достал гостинцы из сумок, принялся раздавать. Они, как всегда, не ссорились и, несмотря на то что шоколадок и прочих сладостей было по две штуки, причем одинаковые, все равно разворачивали каждую конфету и делили пополам. У него сердце отчего-то заныло. Как будто в детстве он был обделен. Чем? Кем?

Теща пригласила к столу, выставила запотевшую бутылку водки. Он вспомнил, что зовут ее Анна Максимовна. Зоя говорила: Анна Максимовна и Анатолий Львович. Тесть разлил по рюмкам прозрачную жидкость:

– Ну, со свиданьицем!

Зоя выпила, но поперхнулась, закашлялась, он сделал глоток и поставил рюмку на стол. Поймал удивленный взгляд тещи. Пусть. Не хочется. Не нравится ему пить водку, и все тут. Да еще в такую жару. Обед был простой: жареная картошка, салат из огурцов-помидоров, селедочка, посыпанная зеленым лучком. Ел он с аппетитом и все время оглядывался. С детства знакомый деревенский дом, такой родной: высокий некрашеный потолок, русская печь, беленная известкой, чугунная заслонка, шесток, пол из толстенных досок…

– Жарко сегодня, Анна Максимовна, – улыбнулся он. – Печь-то давно не топите, должно быть?

– Какое там! – махнула рукой теща. – Жара ж!

– Да, жарковато, – подтвердил тесть и, кашлянув, спросил: – Как со здоровьем, Иван… кхе-кхе…?

– Поправляюсь, – коротко сказал он.

– Оно конечно. Поберечься надо. Мать, а мне рюмочку еще можно?

– Да ну тебя! – махнула на него кухонным полотенцем теща. – Рюмочку! С рюмочки все у тебя и начинается! Иди вон лучше в огород, шланг налаживай. Поливать вечером будем.

– А чего его налаживать? Шланг как шланг, – подмигнул тесть. – Бери да поливай. Мотор, однако, барахлит. Смазать бы надо.

– Я тебе сейчас смажу! Полотенцем по спине. Зять не пьет, и ты помолчи.

– Может, я чем помогу? – поинтересовался Иван из вежливости. В моторах он ничего не понимает, это точно.

– Да я ж пошутил. Работает мотор. Идите лучше на речку. Девчонки заждались.

– Да-да. Пойдем, Зоя?

Она вышла из дома первой, он задержался в сенях и услышал, как теща сказала:

– Зятька-то, Толя, как подменили. Стал человеком. Ишь: Анна Максимовна! Уважительно. А то все мать да мать. А то и матом пульнет. Когда пьяный, и вовсе не подходи. Может, и наладится у них…

Он и сам вдруг поверил, что все наладится. И отчего-то записал себе в календарь и этот день – шестой. Хотя ничего существенного он сегодня не сделал. Для Дела. Приехал с женой к детям, привез продукты, гостинцы, пошел с ними на речку купаться, до шести часов жарился под солнцем, все больше смуглея, учил девчонок плавать. Маша и Даша, визжа, висели у него на шее, барахтали ногами в воде. Он смеялся, брызгался, как мальчишка, в шутку затаскивал их поглубже, где им было с головой, зорко следя, чтобы девчонки не захлебнулись. Придерживал Головешек в воде за талию, за тонкие плечи, и руки были удивительно сильными, словно из железа. Потом на берегу выжимал их черные, насквозь промокшие косички и объяснял, как правильно брать дыхание. Зоя молча, не шевелясь, сидела на берегу в темных очках. Когда девчонки убежали играть с другими детьми, он снял с нее очки и увидел, что она плачет.

– Что случилось? Я делаю что-то не так? Зоя?

– Где ж ты был все эти годы? – тихо спросила она. И с тоской: – Ваня, где?

– Где был? Как где? С тобой.

Она отрицательно покачала головой. Солнце светило ярко, и он смотрел очень долго. Пытался понять: что происходит? Сказал с удивлением:

– Зоя, у тебя разные глаза! Один карий, а другой голубой! Надо же!

– Ой! Некрасиво, да? – Она схватилась за темные очки.

– Нет, что ты! Оригинально! Никогда раньше такого не видел! Не надо, не надевай… А почему ты не купаешься? И не раздеваешься? У тебя купальника нет?

– Стесняюсь. Не девочка уже. Рожала, кормила. Не то что ты – орел! Вон как девицы на тебя глазеют, – грустно пошутила она. – И плаваю, как лягушка.

– Да? А у меня, кажется, великолепный кроль! Смотри!

Он разбежался, бултыхнулся с берега в воду, почувствовал, как она оглушила, ударив по барабанным перепонкам, рванулся, вынырнул метрах в четырех от берега, поплыл размашисто, широко, быстро. Красиво поплыл.

– Папа плывет, папа! – восторженно закричали с берега Головешки. – Ух ты! Смотрите, это наш папа!

Он чувствовал, что постепенно набирает форму. Ребятня на берегу визжала от восторга. В самом деле, кроль у него роскошный. Стоило столько тренироваться! Пусть девчонки гордятся отцом. Хорошо!

Когда вылез на берег, Зоя грустно улыбалась. Заметила:

– А плавать ты стал совсем по-другому.

– А раньше как плавал? – поинтересовался он.

– Неплохо, но не так красиво. И, кажется, не так быстро. Да я и видела-то всего пару раз, – стала оправдываться она. – Может, и так плавал. Ты на речку со мной не ходил, стеснялся, все говорил, что фигура у меня некрасивая.

– Бред какой! Из-за этого с женой на речку не ходить? Извини, я имею в виду не твою фигуру.

– Я некрасивая, – вдруг всхлипнула она. – Не пара тебе.

– Зоя, перестань! Ну хватит же! Зоя! Дети смотрят. Ну все, все…

И он, нагнувшись, поцеловал ее по очереди в оба глаза: один раз в карий, другой в голубой. Почувствовал вдруг в душе совсем другое. Уже не «жалко, что ли?». Еще не любовь, но смутное волнение. Томление? Предчувствие любви. «Где ж я был все эти годы? – подумал он. – Где? С кем? Ведь как хорошо, спокойно. Все ясно и просто. В душе покой, состояние равновесия. Как будто прежде душа раскачивалась, разделенная, на двух чашах, «хорошо» и «плохо», а теперь вдруг нашла точку опоры и замерла. Два ручейка слились в один. Я, Иван Мукаев, есть единое целое. Надолго ли?» Пузырь внутри сжался или, может, исчез вовсе? Нельзя его оттуда выпускать, никак нельзя.