Читать книгу - "Зажигалка с драконьей головой - Валерий Дмитриевич Поволяев"

Конечно, ни отец, ни мать не готовили сына в летчики – они и сейчас, когда Игорь уже окончательно определился и вряд ли будет переучиваться, полагают, что летчики – это голоштанные романтики с ненормальными глазами, пьяницы и бабники, с которыми и знаться-то просто неприлично, и чувствуют себя уязвленными, когда видят Игоря в аэрофлотовской форме.

Отец не раз пробовал внушить Игорю, что пора кончать с романтикой – от нее попахивает авиационным бензином, надо переходить на что-нибудь солидное и внушающее уважение и пока он в силе, обязательно поспособствует этому, но Игорь, посмеиваясь и отпуская колючие шуточки, уходил от разговоров на эту тему.

Единственное, с чем мирились родители, – Игорь зарабатывал неплохие деньги, не меньше, чем главный сварщик со всеми его надбавками за съэкономленные электроды, высоковольтные галоши и бланки нарядов, прибавками за пытливый технический ум и приятную наружность, Игорь неплохо зарабатывал, летая на большом Ту-154, также неплохо получает и сейчас, очутившись в малой авиации.

Почему Игорь перешел в малую авиацию, с какой стати сменил далекие престижные рейсы на коротенькие птичьи скоки из деревни в деревню, поменял Москву на сибирскую глушь, где медведи питаются клюквой и тухлой олениной, а от комаров отбиться совершенно невозможно, отец с матерью не знали, но подозревали, что причина не только в Игоре. Сам он вряд ли когда произвел такую смену слагаемых.

Письма из своего Передрищенска Игорь слал очень бодрые, на жизнь свою наводил розовый флер, но мать с отцом понимали, что это всего лишь флер. Игорю не удавалось обмануть их.

Душным июльским днем в Шиловке на рейс к Сметанину сел пассажир – невзрачный, до полусмерти загрызенный комарами, с худым скуластым лицом и чистыми, будто у святого, невинными глазами. Продымленный, изожженный рюкзачишко свой пассажир кинул в хвост самолета, на коленях пристроил сверток – с этим грузом он не пожелал расставаться. Это был небольшой, стачанный из кожи домашней выделки морщинистый кулек, завернутый в несколько газет и перевязанный бечевкой.

Едва очутившись на сиденье, пассажир закрыл глаза и хрипло, с натугой и болью, задышал – он был хвор, хворь и выгнала его раньше времени из тайги.

Что это был за человек, Игорь понял сразу.

Усевшись в командирское кресло и включив маленький проворный вентилятор, прикрученный к верхнему краю панели, он сказал второму пилоту:

– Есть один!

Тот молча наклонил голову.

Кроме хворого золотоискателя в самолет села броская светловолосая девушка, больше пассажиров в Шиловке не было. Игорь запустил двигатель, сделал перегазовку и, почувствовав, как привычно и обрадованно задрожала машина – сейчас ведь в воздух, в высь, в простор, – отпустил тормоза. Когда Ан-2 покатил по мягкому травянистому полю, скомандовал второму пилоту:

– Давай, Агеев, задраивайся!

Агеев задраил дверь в салоне, бросил цепкий взгляд на золотоискателя, оценивающе оглядел девушку и доложил командиру:

– По-моему, особых хлопот не будет.

– Пошли на взлет! – приказал Игорь, дал полный газ. Взлетал он обычно на пределе возможностей мотора, как лихой реактивщик на истребителе, оторвал Ан-2 от земли, круто, почти неощутимо преодолевая воздушные ямы, повел самолет в облака.

– А девочка очень недурна, командир, – сказал в ларингофон Агеев.

– Меня это не волнует.

– Нас с тобою штука эта – жалость, – Сметанин неодобрительно покосился на напарника, – когда-нибудь обязательно погубит.

Агеев помрачнел.

– Хорошо, командир. Не будем ни о чем жалеть.

– Вот это правильно, – похвалил Сметанин, просвистел в ларингофон что-то бравурное, лихое и, видать, слишком громкое, напарник его даже поморщился, будто надкусил стручок горького перца, сдвинул наушники в сторону, чтобы не слышать командира, и Сметанину от этого сделалось совсем весело, он посвистел в ларингофон еще немного и смолк – переступать через грань было нельзя, во всем должна быть мера.

Минут через двадцать, когда земля уже едва виднелась в жаркой летней глуби, он сказал Агееву:

– Пора!

Агеев молча кивнул, повесил на рогульку штурвала наушники, расправил брюки на коленях и тяжеловато, будто у него болела поясница, встал. Он все делал тяжело, по-мужицки неспешно, словно бы нехотя, но что было важно – делал основательно и начатое всегда доводил до конца.

Взяв в руку короткий шоферской ломик, неуместно смотревшийся в кабине, набитой разными приборами, светящимися циферблатами, таймерами, верньерами, цифирью, навигационными премудростями, подкинул ломик в руке, пробуя его на вес, и решительно вышел из кабины.

Дверь с громким щелканьем закрылась за ним. Сметанин продолжал вести самолет.

В салоне было душно, пахло женским парфюмом. Агеев усмехнулся и, ощутив, как у него нехорошо подрагивают руки, достал из кармана сигарету, закурил, покосился на девушку.

Девушка была хороша, ничего не скажешь. Объедение, редкостный экземпляр, коллекционный – такая девушка может украсить любую компанию в любом городе – в Москве, в Рязани, в Париже и в этом самом… в Лиссабоне. Может, но не украсит. Агеев еще раз усмехнулся, погасил сигарету о ломик и ловко, в два беззвучных мягких прыжка достиг старателя. Тот спал, откинувшись назад и раскрыв жаркий, обезвоженный хворью рот. Голова старателя была завалена набок, немытая шея изогнулась по-птичьи хрупко, под пористой кожей обозначилась синяя, слабенько бьющаяся жилка. Нестриженые, завивающиеся на концах пряди волос прилипли к мокрому лбу.

Богатство свое – кожаный мешок – старатель берег и во сне – цепко сдавливал его пальцами, прижимал к животу, будто ребенка.

«Мешок тебе, парень, уже никогда не понадобится», – подумал Агеев и коротко, почти без размаха ударил старателя в низ шеи, в изгиб. Там, он знал, проходит сонная артерия, самая слабая, самая уязвимая жила в человеческом организме, если по ней врубить не ломиком, а просто ладонью, ребром, – двуногий, двурукий также отключится. И крови не будет. А кровь – это всегда следы, пятна на одежде, пятна на ботинках, красные липкие руки. Агеев поморщился.

Старатель неуклюжим кулем повалился набок. Падая, открыл глаза – большие, водянисто-чистые, наполненные болью, изумлением и каким-то неземным туманом. Он не должен был открыть глаза – все уже, мертвец, а мертвецы, как известно, не видят ничего, но этот упрямый, измочаленный бродяга открыл. «Святой, что ли?» – только и подумал Агеев и, чуть не до крови прикусив нижнюю губу, ударил старателя ломиком по шее с