Читать книгу - "Прокурор для Лютого - Федор Бутырский"

Мужчина неопределенного возраста, поднявшись с привинченной к полу металлической кровати, с тяжелым, безотчетным вздохом, прошелся по комнате и остановился у зарешеченного окна.

Собственно говоря, то помещение, где он находился, вряд ли можно было бы назвать жилой комнатой: обыкновенная каморка, довольно грязная, где-то два на три метра, не больше. Из мебели, кроме скрипучей панцирной кровати — типовая обшарпанная тумбочка, вздувшаяся от влаги, столик на неровных шатающихся ножках, один-единственный стул, так же как и кровать, и тумбочка, и стол, привинченный к полу; унитаз рядом с дверью и облупленная раковина.

Обстановка самая что ни на есть казенная, казарменная.

Да и сам обитатель этой каморы куда больше напоминал какой-нибудь предмет казенного обихода, нежели живого человека: мятая, застиранная хлопчатобумажная пижама цвета кофе с молоком, такие же штаны с пузырящимися, вытертыми коленями, грязно-серая майка с нечитаемым штемпелем прямо на животе. Ввалившиеся глаза, трехдневная щетина на щеках, короткие, очень неровно подстриженные волосы — в своей донельзя нелепой пижаме он наверняка бы смотрелся вокзальным бомжом или нищим, если бы не приплюснутые уши и огромные — несмотря на общую худобу — руки. Все это явственно выдавало в нем бывшего профессионального спортсмена.

Встав у забранного в решетку окна, обитатель каморы посмотрел вниз — он жил на третьем этаже и, судя по всему, давно уже знал картинку двора наизусть.

Двор — если так можно было бы назвать небольшую территорию, огороженную с трех сторон П-образным зданием и с одной стороны — высоченным забором с рядами колючей проволоки, был почти что весь заставлен проржавелыми мусорными баками, которыми наверняка уже не пользовались лет пять. На одном из баков сидела кошечка — даже с высоты третьего этажа можно было сразу же определить, что это обыкновенное помойное животное было когда-то домашним, дачным, а затем его выбросили на улицу «гуманные» хозяева.

Куда уж как тяжела такая помойная жизнь, но мужчина в казенной одежде лишь завистливо проводил кошечку взглядом. Что и говорить — жизнь в спецпсихбольнице не отличается разнообразием. Это зарешеченное окно заменяло обитателю каморки и телевизор, и видик, и компьютер с любимыми играми-«стрелялками», до которых он так был охоч на воле.

Внезапно в коридоре, из-за металлической двери послышались чьи-то шаги — обитатель каморки невольно вздрогнул.

Эта привычка — вздрагивать при звуках чужих шагов, — появилась у него сравнительно недавно — он и сам не мог сказать, с чем же это связано. Что-что, а за эти долгие, бесконечные дни, которые он провел тут, шаги он научился различать очень хорошо.

Если грубая, тяжелая и размеренная поступь — значит, санитары, два здоровенных мордоворота с милицейскими дубинками-«демократизаторами» на поясах, идут делать процедуры. А процедуры тут одни и те же: уколы и таблетки; правда, два или три раза был электрошок…

Если шаги жиденькие, сопровождаемые скрипом тележки — значит, баландер, тихий и безобидный дурачок, тащит завтрак, обед или ужин.

Если шаги медленные, грузные и неотвратимые, как у Командора, — значит, главврач. Впрочем, в последнее время главврач появлялся тут, в каморке, все реже и реже: видимо, этот пациент перестал его интересовать.

Но эти шаги мужчина слышал впервые, а потому и вздрогнул.

К нему, не к нему?

Ведь тут, в больничном коридоре, еще много таких же каморок — кто там обитал, за какую болезнь сюда попал, чем их там лечили — совершенно неизвестно, но только частенько, и ночью, и днем, и утром, и вечером оттуда неслись дикие, истошные крики — несмотря на то, что дверь всегда была плотно закрыта и толщина стен была изрядной.

Послышался скрип поворачиваемого ключа и характерный щелчок — дверь раскрылась, и на пороге возник какой-то незнакомец. За его спиной маячили многочисленные белые халаты, розовели молодые лица.

— Так, вторая группа, прошу сюда, — голосом экскурсовода, водящего иностранцев по Кремлю, произнес незнакомец. — Господа студенты, будущие медики, перед вами необычный больной. По истории болезни — бывший спортсмен, бывший уголовный авторитет; во всяком случае, РУОПовцы, которые привезли его сюда, утверждали именно так. Хотя больной Сухарев Иван Сергеевич находится у нас уже второй месяц, окончательный диагноз установить не удалось. Предварительный — развернутый синдром Кандинского-Клерамбо. Маниакальный реформаторский бред, классические параноидальные проявления. Одержим идеей собственного счастья. Патологически правдив. Правда, иногда, в силу непонятных причин, становится очень агрессивен. Показания — шоковая терапия, нейролептики. Впрочем, все это совершенно не помогает. Какое-то неизвестное науке психическое заболевание…

Обитатель каморки посмотрел на незнакомца и студентов-медиков сумрачно, исподлобья и, никак не комментируя произнесенное, шагнул по направлению двери.

И тут же, как чертики из табакерки, невесть откуда возникли двое санитаров — вроде бы шагов их и не было слышно — как они тут очутились, было загадкой. Один из них ловким, профессиональным движением заломил руки больного за спину, а другой очень быстро и столь же профессионально защелкнул на запястьях наручники.

— Больной отвык от такого количества людей и потому внезапно возбудился, — продолжал комментировать неизвестный. — Ничего, в нашей клинике есть еще один больной, с точно такими же симптомами болезни. Он находится в соседней палате.

Дверь закрылась — обитатель каморки так и остался в наручниках. Постояв напротив двери, он нервно оскалил крепкие желтые зубы и что-то пробормотал, после чего затих и повалился на кровать.

Но голос неизвестного врача проникал даже сквозь толстую дверь:

— Больной Митрофанов — диагноз такой же, как и у Сухарева. Правда, он не отличается агрессивностью, но иногда одержим иной манией: просит санитаров стать его партнерами по анальному сексу. Больной Митрофанов, не поворачивайтесь ко мне задом! — в коридоре вновь послышались шаги санитаров, хлопнула дверь, и удаляющийся голос подытожил: — Очень тяжелый случай…

Белесое сентябрьское небо низко зависло над притихшей Москвой, на аккуратных дорожках Останкинского парка, шуршали опавшие листья — желтые, с красноватыми прожилками, они покрывали влажную после ночного тумана землю. Привычного осенью ветра не было совсем. Со стороны далекой улицы то и дело доносились шумы проезжавших автомобилей, и это, наверное, было единственным звуком, нарушавшим спокойствие и умиротворение природы. Между деревьями еще висели клочья утреннего тумана — густого, колышащегося, словно живого, они теснили сердце тоской и тревогой.