Читать книгу - "Призрак со свастикой - Александр Тамоников"

Вдруг он почуял неладное и напрягся. Офицер сглотнул — выстроить логическую цепь, очевидно, было несложно, тупых в СС не берут — и, резко повернувшись, прожег взглядом Вереста:

— Ваши документы, Витте!

— Что-то не так, господин штурмбаннфюрер? — сохраняя выдержку, надел на себя маску легкого удивления Павел.

— Документы, я сказал! — Рука майора снова потянулась к кобуре.

— Как вам угодно! — Верест левой рукой начал расстегивать китель, чтобы забраться во внутренний карман.

Отставить внутренний карман! Как фокусник, он мгновенно вытащил из кобуры «парабеллум», вскинул ствол и выстрелил в упор! Пуля пробила глаз господину штурмбаннфюреру, вывернула часть затылочной кости, и он повалился плашмя, как фанерный лист. Солдаты засуетились, стали срывать компактные «МР-40», но Звягин, вывернув «косторез» из люльки, ударил рассыпной трескучей очередью, опередив их! Свинец разлетался плотно, веером. Кто-то открыл ответный огонь. Павел попятился за люльку, выбивая пули из «парабеллума». В двоих он точно попал, прежде чем скорчился за стальным корпусом. Звягин долбил от живота, расставив ноги, что-то задушевно орал, опустошая коробчатый магазин. Патронная лента, как змея, извивалась под ногами.

— Леха, падай! — истошно заорал Павел, стаскивая со спины «МР-40».

Тот не был самоубийцей, даже азарт боя не давал забыть, что жизнь — одна. Лента закончилась, и он тоже покатился за мотоцикл, передергивая затвор автомата.

— Командир, мы живы еще? — прокричал Звягин, сверкая глазами. — А где же наши «резинщики»?

Вопрос был очень кстати, ведь они отстреливались из-за люльки наобум. Несколько тел уже валялись во дворе. Остальные рассредоточились — одни укрылись за грузовиками, другие залегли за горами мусора. Гортанные выкрики оглашали двор. Истошно орал барон, спрятавшийся за крыльцом, приказывал обойти большевиков. А вот сверху не стреляли. Молодец, Рома Окулинич, ликвидировал часовых! «Фойер! Фойер!» — надрывался унтер-офицер. Автоматчики стреляли как заведенные. Мотоцикл превращался в груду мятого железа. Кто-то из солдат метнул гранату, и она взорвалась метрах в пяти перед мотоциклом.

— Леха, прикрой! — гаркнул Павел и, чуть привстав, сунул руку в люльку. Там лежали три гранаты — традиционные «народно-штурмовые», с длинными деревянными рукоятками, прозванные в советских войсках «колотушками». Он успел вытащить две и снова скорчился, лихорадочно откручивая колпачок на конце. Выпал шелковый шнурок. Эстеты, мать их! Он дернул шнурок, перебросил гранату через мотоцикл. Взялся за вторую, отправил ее вдогон за первой. Пространство двора заволокла гарь. Пользуясь завесой, Павел извлек со дна люльки третью гранату и метнул ее за спину. Она скатилась со ступеней, ведущих в подвал, и гулко там рванула. Вроде не было там никого, но, как говорится, от греха подальше. Звягин все понял по его глазам, кивнул, стал откатываться к ступеням, до которых было пару метров, оттолкнувшись ногой, провалился вниз. Павел ринулся за ним — как раз, когда подгоняемые окриками солдаты встали в полный рост. Они бежали вперед, кашляя и ругаясь в дыму, беспорядочно палили. Он докатился до ступеней, взлетел на колено, чтобы выбить дурь хоть из парочки. В этот момент и схлопотал пулю в плечо! Звягин, ругаясь, стащил его за шиворот в подвал. Солдаты уже подбегали к лестнице, кто-то выхватил гранату, но кинуть ее не успел…

В этот напряженный момент и подоспела подмога! Автоматчики лейтенанта Щербины валили толпой и только во дворе рассредоточивались, выискивая конкретные мишени. Бой продолжался недолго. Угодившие в западню эсэсовцы оглашали пространство гортанной бранью. Корчились нашпигованные пулями тела. Двое укрылись за грузовиком, ожесточенно огрызались. С воплем: «Все здесь поляжете, падлы!» — усатый старшина — единственный боец в возрасте — повалился плашмя на брусчатку и принялся стрелять по сапогам гарцующих за машиной эсэсовцев. Потом обогнул кузов и с дьявольской ухмылкой стал добивать корчащихся в пыли обладателей простреленных ног.

Бой продолжался не больше минуты. Рухнул ничком, взмахнув полами прорезиненного плаща, барон фон Лихтенберг. Впрочем, он недолго пробыл «мертвым». Улучив момент, поднял голову, как-то незаметно поднялся и захромал обратно к крыльцу.

— Смотри-ка, уходит! — Один из бойцов вскинул «ППШ».

— Живым брать! — опомнился Котов.

— Жилин, а ты булыжником ему вдогонку зафигачь! — засмеялся второй боец.

Впрочем, дополнительные меры не потребовались. Полковник споткнулся на крыльце, ударился носом о прутья арматуры и потерял сознание.

— Сюда его тащите! — заорал Котов.

— А эта собака не бешеная? — окружили поверженного барона бойцы. Тот стонал, скалил зубы, витиевато и совсем не аристократично ругался.

— Командир, ты жив? — скатился по лестнице возбужденный Окулинич.

— Жив твой командир, жив… — прохрипел Звягин, усаживая на ступени дуреющего от боли капитана. — Рома, помоги его вытащить. Подстрелили наше ясное солнышко…

Павел мог сам передвигаться, но каждый шаг давался с трудом. Его вывели во двор, посадили на пустой ящик. Подбежал красноармеец с заплечной медицинской сумкой, разрезал рукав, начал священнодействовать. Павел терпел, закусив губу, попутно осматривался. Последних раненых благополучно добили. По устоявшейся в войсках традиции, эсэсовцев в плен не брали — слишком много горя принесли они людям. Барон Лихтенберг стал исключением. Его подняли, потащили, награждая тумаками, на «лобное место». С надсадным ревом во двор въехала «полуторка», ее встретили приветственными криками. Барону связали конечности, швырнули в кузов без излишних воинских почестей. Смирившись с поражением, он даже не пытался отстаивать свое имущество и несуществующие права. Несколько солдат под командой старшины зачистили замок — там могли скрываться недобитые эсэсовцы. Прогремела очередь на втором этаже. «Готов! — задорно выкрикнул молодой боец. — В платяном шкафу спрятался!» — «Там и оставь его, — посоветовал кто-то из товарищей. — Пройдет полгода — будет скелет в шкафу!» Больше никого не нашли. В замке было шаром покати — все ликвидное имущество давно вывезли или же погрузили в ящики. Повсюду валялись тела. А у красноармейцев обошлось без потерь, фактически пострадал лишь один капитан Верест. Это было досадно и обидно. Солдаты подходили к продырявленным грузовикам, с любопытством поглядывали на складированные ящики.

— Командир, посмотрим? — поинтересовался Звягин.

Еще бы не посмотреть! Зачем тогда страдал? Павел кивнул, и красноармейцы обступили штабеля — как будто это был их собственный клад! Прибежал водитель с выдергой, взялся за работу.

— Эй, мужики, а ну, разойдись, ничего не трогать!.. — прохрипел Верест. Он тоже полез в первые ряды с больной рукой, не мог оставаться в стороне.

А в ящиках все было, как в сказке! Все бережно уложено, упаковано — с немецкой аккуратностью и педантичностью. В двух ящиках — архивные документы до самого верха. Павел, морщась, пролистал пару папок. Бросились в глаза штампы администрации концлагерей Аушвиц, Дахау. Таблицы, столбики цифр, убористая машинная печать. К черту эти архивы, пусть специалисты разбираются, кого и сколько… В других контейнерах лежала посуда, украшенная готическим орнаментом, какие-то вычурные серебряные кубки, бокалы. Трещали крышки, отдираемые от ящиков, восхищенным взорам представали золотые и серебряные слитки, переложенные листами фанеры, многочисленные монеты из тех же благородных металлов, ювелирные изделия в отдельных картонных коробках — переливающиеся на солнце колье, ожерелья, перстни…